Осторожно огляделся. Дом виднелся сквозь деревья и кусты мокрого, пахучего сада. В нем горело одно окно, задернутое голубой занавеской. Эххх, сказал себе зверек, не спит, морда мохнатая. Наелась, поди, на ночь, теперь заснуть не может. Ворочается. Ой, пузичко мое, ой, щас тресну, мысленно передразнил он зверюшу и чуть не заплакал от досады. В животе пищало и скрипело, наверное, даже громче, чем ворота.

Зверюша выключила свет.

А она пирожок съела, молочком запила, мысленно продолжал Валентин. Шоколадочкой заела. Сказала, спасибо Тебе, Господи, за шоколадочку. Кисточку на хвосте расчесала… если бы он говорил все это вслух, на этом месте голос его обязательно пресекся бы, а так — он только почувствовал, как больно сжалось горло. Кисточку, да, упрямо подумал он. Лампочку включила. В кроватку легла. Лежит там… книжечку читает… В мире пушистого… А я тут мокнуть должен и мерзнуть. Ждать, когда она там заснет, наконец.

Он выждал еще немного и осторожно покрался к дому. Мокрые колокольчики, обвисшие на дорожку, вымочили ему ноги по колено. Зверек осторожно ступил на крыльцо: скрипит, не скрипит? — не скрипело. Он тронул дверь. Закрыто.

Зверек знал, или помнил откуда-то, что зверюши не запираются на ключ, а накидывают изнутри на дверь крючок. Он как будто даже видел этот крючок изнутри. Он полез в карман, достал тонкую железную линеечку, просунул в дверную щель, поддел изнутри, откинул тихо звякнувший крючок. Взмолился: не скрипи, не скрипи! — и толкнул дверь.

Внутри было темно. Совсем темно. Зверек долго привыкал глазами к темноте — как назло, даже луны не было, из крохотного окошка в сенях слабо сочился намек на свет. Зверек повертел головой: из сеней вело три двери — направо, налево и прямо.

Направо пойдешь, сыт будешь, прямо пойдешь, бит будешь… налево пойдешь… убит будешь, срифмовал Валентин и ужаснулся. Потом понял: вправо — веранда, это с ее покатой крыши низвергалась барабанная капель. Прямо — это в дом. А налево — кладовочка!

Он храбро потянул на себя дверь кладовки. Оттуда пахнуло чем-то непонятным. Кажется, вкусным. Войдя в кладовку, он прикрыл дверь и зажег свечку. О, какая это была огромная кладовка! Чего в ней только не было! В ней были кадушки, мешки, банки и кастрюли. И огромные кастрюлищи!

Страшная это была кладовка. Живая. В ней что-то побулькивало, вздыхало и пузырилось. В большой кастрюле густо охала первая, несезонная еще, квашеная капуста под гнетом. В небольшом бочонке — зверек сунул туда сначала нос, а потом и лапу — солились рыжики. Валентин не удержался — съел сначала один, потом другой, третий, пролил рассол себе на пузо. Вверху висела связка копченых сосисок: недавно обтрясли урожай с сосисочных деревьев, сразу накоптили. Подпрыгнул, не дотянулся, поискал глазами — ничего не нашел, пошел искать дальше — лестницу, палку, что-нибудь такое. В углу в большой бутыли ползли со дна вверх пузырьки: в ней бродила черноплодка на вино. В большой кастрюле обнаружились моченые яблоки. Что-то живое и темное ворочалось, какие-то ноги-кишки-петли извивались в прозрачных банках при свете свечи — варенье, маринованные опята, но это днем понятно, а ночью страшно. Валентин открыл крышку эмалированного бака. В нем обнаружились соленые помидоры. Зверек торопливо сунул лапу в бак, съел помидор, снова облился — и снова бросил мечтательный взгляд в сторону копченых сосисок. Обошел полки с крупами. Нашел полку с печеньем, развернул пачку, съел две штуки. Наконец, обернувшись к двери, увидел в углу — метлу с длинной ручкой. Ура!

Зверек подтащил бак с помидорами к двери. Встал на крышку ногами. Взял метлу за прутья и попытался снять с гвоздя связку сосисок.