Гульнара начала было путано объяснять, за что она попала в лагерь, но Акка коротким жестом остановила ее:

– Это не важно, госпожа Набиева. Давайте оставим прошлое – прошлому. Возможно, когда нибудь у нас появится время и желание вспоминать, но только не сейчас.

– Что то наши мутнокруты помалкивают, – пробормотал себе под нос Лускус и, уже обращаясь ко мне, сказал: – Ты, браток, если чего, за костыль сразу хватайся и лупи всех без разбору, а то затопчут тебя…

– В смысле – «если чего»? – Я повернулся и удивленно вытаращился на одноглазого. Действие стимулятора заканчивалось, и соображал я туговато.

– А ты думаешь, эта кодла, – Лускус кивнул на плотную группу желторобников, скучковавшуюся в самом углу площадки, у одного из костров, – просто так сюда приперлась? Не, будет буча. Вот увидишь – будет.

Наверное, он знал в тот момент гораздо больше, чем все остальные. Иначе как объяснить такую уверенность? Впрочем, лучше расскажу обо всем по порядку.

Когда все основные вопросы были решены и протиснувшиеся к столу Акки люди, назначенные старшими по своим направлениям, принялись обсуждать детали; когда Лускус начал договариваться с бедуинами, афганцами и монголами о том, сколько людей они выделят в добры; когда назначенный Аккой секретарем Иеремия Борчик закончил стенограмму и начал складывать свои бумаги; когда Прохор Лапин решил закончить спор с Желтовским о том, можно ли пить местную воду, простым и действенным способом – доказать на себе; когда я почувствовал, что вновь соскальзываю в горячечный омут…

– А какого хера?! – заорали на разные голоса те самые, до поры молчавшие желторобники и ринулись через толпу к Акке, бесцеремонно расталкивая встречных. Сгрудившись напротив стола, они выпихнули вперед короткостриженого крепыша с тяжелой челюстью и маленькими глазками под низким лбом.

– Слышь, майорша, – нагло выкрикнул он. – А ты не много на себя взяла, а? Вот мы с корешами – не жела а аем, слышь, не хотим в ваши добры херобры. И плевали мы на твои приказы. Ну, че молчишь? Че ты можешь? Кто за тобой стоит, а? Эти саксаулы? Барбудосы сдвинутые? Мы – сами по себе, мы…

– Фамилия! – резко выдохнула Акка, и я увидел, как глаза ее налились холодным бешенством.

– Па ашла ты! – хохотнул желторобник.

– Колониста по фамилии «Па ашла ты» – расстрелять! – рявкнула Акка так, что крепыш невольно отшатнулся.

Это, наверное, был момент истины. Точка невозврата и точка отсчета для многих и многих людей. Повисла такая осязаемо плотная тишина, что мне пришлось изо всех сил упереться руками в камень, на котором я сидел, чтобы не упасть.

Вэкаэсники окружили Акку, встав напротив лагерников. Я заметил Лускуса, с кошачьей грацией пробирающегося сквозь опешивших колонистов. И тут тот самый носатый демократ разрядил обстановку, удивленно спросив:

– Как же вы его расстреляете? Оружие то не работает…

Желторобники переглянулись и начали улыбаться.

– Я – Фист, – ощерил зубы крепыш, поднимая руку. Венчавший ее сжатый кулак и впрямь был достоин того, чтобы в его честь прозвали и самого человека.

– Тогда – повесить, – уже спокойно приговорила Акка, – Чернышов, Панкратов – выполнять.

И повернулась к Кулаку Фисту спиной…

Сейчас я думаю, что она все просчитала и сделала это нарочно, но тогда мне показалось, что Акка совершила непоправимую ошибку – зверям нельзя показывать спину!

Фист бросился на нее, за ним рванулись остальные.