Осознав, чего требует от нее подозрительный незнакомец, женщина отреагировала неожиданно. Вцепившись в дверной косяк, она закричала на него, словно торговка на базарной площади, у которой стащили медяк.

— Лошадь тебе дать?.. Не будет тебе лошади, проходимец! Иди, иди отсюда!..

— Ты что, свихнулась? — растерялся Конан.— Ты что, не поняла, что речь идет о жизни Аниты?

— Поняла, я все поняла! Либо ты меня обмануть хочешь, либо беду навлечь на мой дом! Не смей никого привозить ко мне из проклятой деревни, которую бросили ее предки! Ты хочешь, чтобы наньяка стучалась теперь в мои окна?! — Она кричала и трясла головой в исступлении, не давая ему вставить слово.— Я не пускала назад Аниту и малышей, когда они гостили у меня семь дней назад! Я умоляла ее остаться со мной, не возвращаться на верную гибель! Но она не послушалась. Она сама выбрала свою судьбу!.. Ты говоришь, чужеземец, что прошлой ночью наньяка приходила за Анитой и стучалась к ней в дом. Наньяка никогда не отступится от добычи, которую один раз выбрала! Она будет возвращаться снова и снова. Наньяка придет под мои окна, если Анита будет жить здесь! И думать забудь привозить ее сюда, чужеземец!..

Напрасно Конан пытался убедить вопящую женщину, что ей нечего опасаться: ведь духи ее предков не покидали селения, их кладбище не осквернено, над их домами простирается невидимая защита, и потусторонняя тварь никогда не осмелится приползти под их окна… Все было напрасно. Перепуганная тетка Аниты не желала слушать никаких доводов.

Под конец она стала вопить так громко, что собрались соседи. Узнав, в чем дело, они полностью поддержали охрипшую от крика и обезумевшую от страха женщину. Разом посуровевшие, заигравшие желваками мужчины заявили, что если киммериец привезет к ним из обреченной деревни хоть одного жителя, они встретят его на подходе к селению с луками, вилами и топорами.

Сплюнув и отведя душу в крепких ругательствах, пришлось смириться.

Некоторое время Конан пребывал в тягостных колебаниях. Рассудок настоятельно требовал отвязать от коновязи отдохнувшего и воспрянувшего духом жеребца и немедля продолжать свой путь на север, в направлении Нумалии. Но иная часть натуры, подспудная и непонятная, звала его вернуться. Киммериец, кляня себя последними словами, подчинился ей.

Михес, прощаясь с новообретенным приятелем, безмерно удивился, узнав, в какую сторону он намеревается держать путь.

— Пресветлый Митра! Ты показался мне нормальным парнем! Неужели у тебя с головой не в порядке?.. После рассказа о наньяках, который ты клещами из меня вытащил, ты все-таки возвращаешься туда?!

— Я позабыл там кое-что,— сухо ответил Конан.— Думаю, завтра к полудню уже вернусь.

— В этом я очень и очень сомневаюсь! — воскликнул добряк Михес, рассматривая безумца с искренним сожалением.— Впрочем; да помогут тебе твои боги-хранители!..

* * *

Конан то и дело пришпоривал своего жеребца, но тот, хотя отдохнул и пообедал не хуже хозяина, все время капризничал, изображая то усталость, то голод, то дурное настроение. Видимо, сообразительное животное смекнуло, по какой дороге они едут, и изо всех сил пыталось показать, насколько неразумно им возвращаться в места, полные невыносимой жути.

— Ах ты, хитрец! Ах ты, трусливая скотинка! — пожурил его Конан.— Уж тебе-то бояться нечего! Лошадиная душа — если она вообще у тебя имеется — наньяку не заинтересует!..

Конан хотел было огладить вороного упрямца плетью, но передумал. Обласканный свистящей кожей, жеребец, конечно, прекратит своеволие и помчится вскачь. И тогда он успеет в деревню до темноты.