Вся команда сгрудилась вокруг человека, лежавшего у основания грот-мачты. В колеблющемся свете фонаря я узнал одного из кастильцев. (Признаюсь, первым моим чувством было облегчение, что это не Рафаэль, а кто-то другой разбился насмерть.) Матрос-исландец говорил, что умерший выиграл у своих соотечественников в карты весь их рацион арака и весь же его выпил перед своей вахтой. Появился Генри в ночной рубашке и с докторским чемоданчиком. Присев на колени возле искалеченного тела, он стал щупать пульс, но вскоре покачал головой. «Этому парню врач уже не нужен». Мистер Роудрик изъял для аукциона башмаки и одежду кастильца, а Мэнкин принес для трупа какой-то третьесортный мешок. (Мистер Бурхаав вычтет стоимость этого мешка из аукционных доходов.) Матросы возвращались в кубрик или расходились по своим постам молча: все помрачнели из-за этого напоминания о бренности человеческой жизни. Генри, мистер Роудрик и я остались и наблюдали, как кастильцы совершали над соотечественником свои католические погребальные обряды, прежде чем завязать мешок и предать тело водным глубинам со слезами и горестными adios! «Пылкие романцы», – заметил Генри, во второй раз желая мне спокойной ночи. Я жаждал поделиться с ним своей тайной об индейце, но предпочел держать язык за зубами, чтобы не обременять друга своими трудностями.

Возвращаясь к себе после этой печальной сцены, я увидел, что в камбузе мерцает фонарь. Финбар спит там, чтобы «стеречь провизию от воришек», но нынешнее ночное потрясение заставило подняться и его. Я с испугом вспомнил, что безбилетник не ел, должно быть, на протяжении полутора суток; с испугом, ибо на какую зверскую выходку не подтолкнет дикаря пустой желудок? Наутро мой поступок мог обернуться против меня, но я сказал коку, что сильнейший голод совершенно не дает мне уснуть, и (по двойной против обычного цене «ввиду неурочного часа») приобрел блюдо сосисок с кислой капустой и булочками, твердыми, словно пушечные ядра.

Когда я снова оказался в пределах своей каюты, дикарь поблагодарил меня за доброту и стал поедать скромное угощение так, словно бы находился на президентском банкете. Я не раскрыл ему своих подлинных мотивов, а именно: чем полнее его желудок, тем меньше вероятность того, что он захочет полакомиться мною. Вместо этого я спросил, почему, когда его стегали плетью, он мне улыбался. «Боль сильна, да, – но глаза друга сильнее». Я сказал, что он обо мне почти ничего не знает, а я ничего не знаю о нем. Он ткнул пальцем себе в глаза, потом указал на мои, словно этот единственный жест был исчерпывающим объяснением.

Во время ночной вахты ветер усилился, заставляя стонать шпангоуты, взбивая волны и омывая ими палубы. Морская вода вскоре стала просачиваться в мой гроб, струйками стекая по стенам и кляксами капая на мое одеяло. «Ты мог бы выбрать себе убежище посуше, чем моя каюта», – шепнул я, чтобы проверить, бодрствует ли мой безбилетник. «Безопасный лучше, чем сухой, мисса Юинг», – пробормотал он, столь же далекий от сна, как я сам. Почему, спросил я, его так жестоко избили в индейской деревушке? Воцарилось молчание. «Я видел слишком много мира, я был плохой раб». Чтобы в ужасные эти часы отвадить от себя морскую болезнь, я вытянул из безбилетника историю его жизни. Пиджин-инглиш сделал рассказ довольно бессвязным, так что здесь я попытаюсь запечатлеть лишь самую его суть.

Корабли белых людей принесли старому Рекоху не только злоключения, о которых рассказывал мистер д'Арнок, но также и чудеса. Будучи еще мальчиком, Аутуа жаждал побольше узнать об этих бледных людях, явившихся из мест, само существование которых во времена его деда принадлежало к области мифов.