Ну вот и середина лета, хотя какого лета я не знаю. Знаю, что где-то есть счастье, что где-то есть ОНА, которой столько поэм посвящено в этих тетрадях. Но я отвергнут от того мира - все продолжается по старому. Не знаю, куда влечет меня рок, но я чувствую себя листиком попавшим в отравленный стремительный поток. Листик влечет, листик мечет по камням, его травит, его жжет и все несет и несет вперед - обессилевший, изодранный.

Мне завязали глаза и заткнули рот в тот же день, как я прибыл сюда. А это уже - полтора месяца. По прежнему, с утра и до вечера нас дрессируют, но к чему - то неведомо мне. По прежнему заставляют обучаться военному делу - с утра и до вечера и перед глазами моими, к боли великой, уже и в ночи вспыхивают эти винтовки, автоматы, затворы, полосы препятствий. Нас сосредоточенно, выжимая все, что можно к чему-то готовят. Занятиями из нас выжимаю все силы физические, чтобы мы не задавали лишних вопросов, не думали. Чтобы мы вырабатывались, потом падали в этот проклятый сон, а потом вновь начинали эту, неведомо к чему - изнурительную подготовку.

Да к дьяволу все это! Сколько можно! Это и так видишь каждый день - еще писать об этом...

Со временем облик ЕЕ, так ярко запылавший в памяти моей, в то единственное мгновенье нашей встречи - не затух. Против того, теперь всегда, и в самые тяжелые минуты, я вспоминаю ее. Для сердца, души моей воспоминания эти и нежны - одно мгновенье, вспоминая, я действительно счастлив - вновь вижу ясное лицо ее, но потом приходит тоска - понимание того, что мы разделены; страстная жажда разорвать оковы судьбы - вырваться, вырваться, как орел из темницы.

Господи... Слезы тут... Стихи...

Когда свободный, он скован судьбою,

В темнице времен и тоски,

И сердце, как кровью там бьется мечтою,

И помыслы так высоки!

Но крылья сожжены - лишь сердце в груди,

И цепи холодны - хоть плачь, хоть зови...

И шепчет он в муке: "О, Солнце, взойди,

О, высвети поле небесной крови!

За ржавой решеткой, ко мне ты прильни,

И нежным объятьем меня исцели!

О, Солнце родное, меня ты взметни,

Возьми ты из темницы, из тленной пыли!"

В голове вихрятся сотни рифм, образов, но я уже не в силах больше писать - слишком утомился за день. Рука дрожит, голова неудержимо клонится, почти падает на стол - перед глазами ничего не вижу. Все слипается. Пишу наугад. Продолжу завтра".

Дима непослушными пальцами сгреб тетрадь, изминая страницы, закрыл ее, и спрятал под бельем в нижнем ящике стола. Затем, покачиваясь, протирая слипающиеся глаз, доплелся он до своей койки, повалился на нее...

Несмотря на смертную усталость сон не шел.

Измученная, выжатая казарма храпела, ворочалась во сне; в черноте за маленьким окошечком, что повисло под самым потолком, хлестал дождь. Вновь и вновь прорезались там молнии, гулкий глас которых едва проходил чрез бетонные стены.

По Диминым впалым щекам одна за другою скатывались большие, похожие на капельки расплавленного свинца слезы.

"Одно лишь мгновенье..." - вихрилось в его голове. "-Сколько же я вычерпал, глотнул из этого мгновенья... Да в этом мгновенье и вся вечность..."

Мысли разбивались, мысли дробились - вспыхнуло пламя - полоса препятствий - ровный солдатский строй - тошнотворная дробь выстрелов - тошно - тошно над всем этим - бетонные стены.

Погружаясь в темное забытье, шептал он со страстью, с болью:

"Быть свободным и безмятежным, как облако. Раскинувшись над родимой землею, лететь туда, куда несет самый прекрасный ветер. Тот ветер, который и есть свобода - ветер Любви. Свободы!.."

* * *

Катя... Милиционер отвел ее в отделение.

"Имя? Фамилия? Адрес? Кто? Почему? С какой целью? Имена сообщников? Где они могут быть?"

Но Катя молчала. Она решила не называть не только Машеньку и Петю, но и свою фамилию и домашний адрес.