вода высыхает на твоей коже, так не станет и меня. О да, милый, у нас был наш маленький секрет, всё так естественно. Только, разумеется, всё вовсе не так естественно. Как говорит мой седой отец Маркс, это еще идеологическое и культурное, экономическое и телесное. Оно – часть любой системы, и всякий раз, когда ты что-то выбираешь или делаешь, ты оказываешься в том или в другом. Я сделала тебя определенного рода мужчиной, ты сделал меня определенного рода женщиной. Какой замечательной была бы эта кровать, не будь она в мире, из которого никуда не деться. Петвит, ты слушаешь или уснул?

– Нет, – говорит Петворт, – я слушаю очень внимательно.

– Просто тебе не нравятся мои слова. Вот почему любовь печальна, и вот почему потом люди лежат в постели, как мы с тобой, и не чувствуют себя счастливыми. Милый, прости, пожалуйста. В моей стране, когда что-то произошло, мы всегда анализируем. Наша культурная особенность. Понимаешь, я хотела дать тебе лучший смысл к существованию. В том, чтобы жить, нет ничего особенно фантастичного. Любой дурак это может. Надо только, чтобы двое сделали свой маленький секрет, и – пуф! – в мир рождается третий. Не думаю, что это случится сейчас, Петвит, не делай такое испуганное лицо, конечно, я предохраняюсь. Просто так мы входим в жизнь. И проблема не в том, чтобы существовать, а в том, чтобы был смысл. Мы не просто камни на поле. Ты – камень, Петвит? Я – нет. Разве мы не должны отыскать желание, проявить волю? Разве мы не идем всё время к чему-то? Разумеется, это не только приятно, но и трудно, иногда даже опасно. Нет безупречных учителей. Нет безопасных волшебниц. Ой, Петвит, милый, я тебя расстроила. Что ж, может быть, я нарочно. Не чтобы тебя огорчить, а чтобы научить. Лежи совсем тихо, пожалуйста, минуточку, я хочу кое-что сделать. Нравится? Я целую тебе ноги. Мы так иногда делаем. А у вас нет? Что ж, в таком случае стоило сюда прилететь. Ой, Петвит, ты скоро уедешь, мне так жаль. Я бы хотела оставить тебя здесь навсегда. Может быть, ты этого не хочешь, но помни, от волшебницы не так просто отделаться. Когда ты войдешь в лес, я буду неподалеку. И даже если ты не вернешься, забыть меня будет трудно.

– Я тебя не забуду, – говорит Петворт. – Правда.

– Знаешь, я хочу рассказать тебе еще историю, не очень интересную, всего лишь про меня. Настоящую историю про то, как я стала писательницей. Я жила тогда с одним из своих мужей, не самым лучшим – с тем, про которого тебе говорила, с аппаратчиком. Весь день он сидел у себя в кабинете с толстой секретаршей, ездил на официальной машине с занавесками, занимал видное место в партии, возвращался домой в приличном черном костюме. Я была тогда студентка, умненькая, читала много книг. Я вместе с ним разбиралась в его работе, давала ему советы, участвовала во всем этом безобразии. Он просил об одном: будь хорошей женой, аппаратчику нужна хорошая жена. Ну, он был не очень хороший человек, но я была ему хорошей женой. Я давала обеды, сидела за столом, не за этим, конечно, в другой квартире, очень роскошной, шутила, болтала по-русски и по-английски, говорила о музыке и живописи. Не о политике, конечно, это не разрешалось. Так вот, однажды вечером он пригласил в гости очень важных людей, чтобы говорить о государственных делах. Я знала про это все; я слушала, понимала, и мне захотелось вмешаться.