Надеюсь, вы не вывозите ничего запрещенного? Старину, иконы? Им не понравится, если у вас будут такие вещи.

– У меня ничего такого нет, – говорит Петворт.

– Ну а теперь, если хотите, мы можем выпить по чашечке кофе, без волнений. Я не хочу с вами прощаться, понимаете?

Петворт понимает, но что-то с ним происходит: странная грамматика аэропортов прогнала все чувства, кроме тревоги. Звучат объявления, поток разноязыких слов наполняет голову, как во сне. Табло подрагивают, знаки превращаются в избыточность, город, две недели выстраивавшийся у него в мозгу, отдаляется. Кофе приторный и безвкусный, люди вокруг уже выглядят чужими. «Внимание, слибоб, – раздается из громкоговорителей женский голос. – Начинается посадка на рейс компании «Бритиш Эруэйз» в Лондон».

– Мой рейс, – говорит Петворт.

Из-за столика на него смотрит Марыся Любиёва, еще более бледная и напряженная, чем за все время знакомства.

– Ой, Петвурт, Петвурт, – говорит она, – время прощаться. И не знаю, как это сказать, никакие слова не будут правильные. А вы такие знаете? Я – нет. Но помните наш обычай?

– Обычай? – переспрашивает Петворт, однако не успевает договорить: две теплых руки обхватывают его за шею, тянут к двум грудям, которые прижимаются к нему, вжимаются в него.

– Спасибо, – говорит Петворт, – мой очень хороший гид.

– Камърадакии, – произносит Марыся, присовокупляя поцелуй. – Для меня вы правда товарищ. И, надеюсь, я для вас маленькую чуточку тоже.

– Да, – отвечает Петворт.

Толпа движется к лабиринту таможни, и он должен идти со всеми, на свой рейс, а впереди милиционер с автоматом над черной линией на полу, дальше ряд занавешенных кабинок и табличка «ИДЕНТАЫЙІІ». Он оглядывается и видит, что уже пересек ту черту, за которую Марыся Любиёва пройти не может; она машет рукой и кричит: «До свидания, товарищ Петвурт!» Он тоже машет, кричит прощальные слова. Милиционер легонько подталкивает его вперед автоматом.

И вот он снова в знакомом лабиринте аэропорта. В кабинке с надписью «ИДЕНТАЫЙІІ» сидят четыре милиционера, они смотрят его паспорт, и один отрывает остаток визы. В кабинке с надписью «ГЕЛДАЫЙІІ» незаполненная декларация вызывает сомнения, однако Петворт говорит: «Нед влоскан, турнии оффъицаыии минъстратам культурам комитетам», и офицер со словами «Та, та» ставит печать на документ. Захваченный грамматикой аэропортов, уже не столько подлежащее, сколько дополнение, Петворт проходит в большой зал с надписью «ДОНАЫЙІІ». В дальнем конце множество людей в форме проверяют ручную кладь, бумажники и карманы. Багаж с бирками стоит у входа на тележках, с которых его надо брать и нести на досмотр. Синий чемодан и потертый портфель тоже здесь; Петворт берет их, и его охватывает тревога, подобная той, что сопутствовала ему все эти две недели, непохожая на ту, что была с ним всю жизнь. Если, как пристало лингвисту, подобрать для нее слово, этим словом будет страх. Петворт ставит вещи перед таможенником, тот открывает сперва старый чемодан с ворохом грязных рубашек, нестираных носков и трусов, с разорванными в паху брюками и мелкими сувенирами, как то: ручной вышивкой и тщательно завернутым стеклянным графином из магазина «МУГ», итог двухнедельной кочевой жизни. Однако это не весь итог, потому что есть еще портфель, с лекциями, записями и заметками, со зрелыми размышлениями об увулярном R и всесторонним обзором английского языка как средства межнационального общения. Портфель открывается, в нем книги, Лайонс и Хомский, Фоулер и Принцип, «Трансформационная грамматика» и «Ноду хуг», мятые листы, соединенные ржавыми скрепками, и между ними стопка новых, сияющих чистотой – история Дурака.