— Да что ты все «Штаты», «Штаты», — махнул рукой Меркулов и добавил: — Ты не в Чикаго, моя дорогая, — припомнив строчку из «Мистера-Твистера», которого когда-то читал на ночь дочке. — У нас нет никаких оснований, чтобы привлечь финансовых преступников к ответственности, ни-ка-ких! Законодательство на этот счет подготовлено, но не принято. Кое-кто в Думе все эти начинания блокирует. И, возможно, не случайно. А ведь это преступники похуже бандитов с большой дороги! — Меркулов начал волноваться, на щеке проступило красное пятно, которое всегда появлялось, стоило Константину Дмитриевичу потерять душевное равновесие. — Понимаете, идет разбой средь бела дня, а мы — законники даже не имеем возможности вмешаться.

— Костя, да не кипятись ты, — сказала Романова. — Если ты сейчас сляжешь с инфарктом, от этого никому не будет легче, кроме этих самых преступников.

Романова вздохнула. Она была начальником МУРа, и ей не приходилось непосредственно иметь дело с экономическими преступлениями, с расследованием деятельности всех этих пирамид, фальшивых банков и инвестиционных фондов, однако на собственном муровском опыте она знала, как трудно стало доказать вину обвиняемого в финансовых махинациях даже тогда, когда эта вина очевидна всем, в том числе и непосвященным в юриспруденцию гражданам. И даже тогда, когда преступники попадали-таки за решетку, их почему-то очень быстро освобождали на поруки или за денежный выкуп.

— Константин Дмитриевич, — продолжал Турецкий, — все-таки послушайте. Вы подходите, так сказать, глобально — раз законов нет, значит, не получится. Но в каждом конкретном случае можно найти зацепку и все-таки засадить хотя бы одного-двух из этих мерзавцев. Нет; вы вспомните, как они народ облапошивали!

— Вот, кстати, Костя, — поддержала Турецкого Романова, — вспомни про Кандалакшу. Тебе все нужно изменить глобально. А мы будем действовать по фактам. Вот вернется из Кандалакши ваш молодой следователь Золотарев, может быть, разберемся с одной шайкой-лейкой. А там, глядишь, со второй, с третьей…

— Какая ты все-таки наивная, Шура, а еще милиционер… — безнадежно махнул рукой Меркулов.

Люди, знавшие Константина Дмитриевича Меркулова давно, еще до того, как он стал заместителем Генерального прокурора Российской Федерации по следствию, в один голос утверждали, что характер его за последние годы сильно испортился. Тут сказывалось, конечно, и здоровье — то сердце, то давление; давали о себе знать и старые ранения. Да и жизнь была теперь не та — неукротимый оптимизм опытнейшего следователя Меркулова, верившего в высшую справедливость, в то, что в конце концов жизнь все расставит по местам, испарился, уступив место мрачным взглядам на жизнь как на тяжелую и несправедливую штуку, где хорошо устраиваются лишь те, кто умеет.

Если раньше, еще в доперестроечную эпоху, Меркулову казалось, что достаточно сменить правительство и идеологию, и бал в обществе будут править совершенно другие люди, то события последнего десятилетия окончательно убедили его, что есть такой особый сорт людей, которые хорошо живут при любой власти и любой идеологии.

Не добавили оптимизма и последние месяцы, когда Меркулов по поручению Президента возглавлял следственную группу, проводившую расследование деятельности чековых инвестиционных фондов, или, как их сокращенно называли, ЧИФов, очень многие из которых занимались просто-напросто неприкрытым грабежом простых россиян. С началом эпохи ваучеризации их появилось по всей стране сотни, и обещали они чуть ли не золотые горы. Сам Меркулов, получивший, как и все другие российские граждане, свой законный ваучер, так никуда его и не вложил, и три розовые бумажки — собственность его семьи — продолжали лежать в ящике его письменного стола.