Сначала болтали о факультетских делах, потом перешли на науку. Но, как водится, мужчины в конце концов остановились на политике. Кто-то недобрым словом помянул латышских стрелков.

Юра немного захмелел и ввязался в спор. Дело в том, что его дед по матери как раз был латышским стрелком.

— Если бы не они, то еще неизвестно, как бы повернулась история. Смольный охранял кто? Латышские стрелки. Мятеж шестого июля в Москве подавил кто? Опять же латышские стрелки.

— Это не наша история, это история русских, — вставил кто-то по-латышски.

— Тоже мне нация! — кипятился Юра. — Кабы не русские, здесь бы была Германия, и все были бы немцами, и говорили бы по-немецки. Только под русскими вы и сохранились!

— Юрка, а ты латыш или русский?

— Я — новая общность советских людей. Мать наполовину полька. Может, она была когда-то латышкой, но на моей памяти по-латышски не говорила. А моя бабка по отцу — донская казачка, дед — латгалец, а это почти русский. Мне и фамилия русская как раз от него досталась.

Когда он замолчал, Инга шепнула:

— Здорово вы все сказали, я думаю точно так же. Юрий давно забыл подробности разговора, но взгляд ее помнил.

Потом танцевали, потом опять пили.

С Ингой многие хотели потанцевать, но она танцевала только с ним, и это было впервые в его жизни. Не успел он об этом подумать, как она сказала:

— А я первый раз в жизни не ночую дома. Меня родители отпустили под честное слово, что я каждый час буду им звонить.

— Я тоже, — сказал он, — но мне можно не звонить. Она и в самом деле каждый час звонила домой.

Юра вышел на балкон проветриться. Янис курил, прислонясь к перилам:

— Смотри, как интересно получается: твой дед был латышским стрелком, мой — латышским кулаком. Оба погибли в лагере, а мы сейчас с тобой вместе. — Помолчав, он добавил: — Пожалуй, ты прав. Не окажись Латвия в составе России, мы бы все говорили только по-немецки. Только я бы предпочел, чтобы эта часть Германии осталась западной.

К двум часам компания хорошо нагрузилась. Опять был какой-то спор о политике, точнее не спор, а гвалт, где каждый, не слушая друг друга, пытался прокричать свое. Кто-то утверждал, что Брежнев в последний год власти был в маразме, кто-то называл Ульманиса предателем, а кто-то, наоборот, патриотом. Янис запел было студенческий гимн, но его никто не подхватил. Несколько человек сидели по углам в отключке, одна пара закрылась в ванной, у них под дверью канючили другие. Длинный тощий Мишка Гринберге без конца повторял одно и то же:

— Порадовались, дайте и людям порадоваться. Кто-то крикнул:

— Выпьем за родную Латвию! Порядочно набравшийся Юра подхватил:

— За Латвию без латышей и евреев!

Мишка Гринберге вскочил было и чуть не полез в драку, но Юра его остановил:

— Да брось, ты меня не так понял, я за интернационализм, понимаешь? «Нет для нас ни черных, ни цветных…»

— Я пойду домой, — сказала тихо Инга.

— Я провожу, — предложил Юрий.

И она, словно это разумелось само собой, кивнула.

На улице хмель начал проходить, на политику больше не тянуло. Юрий взял Ингу за руку, и они пошли по ночному городу, слегка касаясь друг друга плечами. За несколько дней до Нового года подморозило, а теперь снова стало тепло, немного влажно.

Юрий рассказывал что-то о своей студенческой работе, и она слушала так же увлеченно, как там, за столом.

Около большого серого дома на улице Кришьяниса Барона она неожиданно остановилась.

— Я пришла.

— Так быстро, — искренне огорчился он.