Инженер первым нарушает молчание.

– Но, может быть, вы приехали сюда, чтобы удовлетворить потребности, более чем естественные даже для комиссара полиции, а я вам мешаю. Попробую как-нибудь выпутаться: вот увидите, рано или поздно я вернусь на дорогу. Доброй ночи, комиссар, привет супруге…

И он исчезает, растворяется в пелене дождя. Я шмыгаю носом.

– Ублюдок… кусок дерьма, сукин сын, ублюдок…

Щелчок предохранителя между ног у Грации.

– Вот увидишь, мы его поймаем. Он теперь знает меня в лицо, но я надену парик, темные очки… Будь спокоен… Вот увидишь, мы его поймаем.

Сижу в одной майке у Бонетти. Разжимаю и сжимаю кулак, рука у самого плеча перетянута жгутом. Пластиковая упаковка шприца хрустит у Бонетти в пальцах. Я дрожу как осиновый лист. Он:

– Знаю, это звучит абсурдно, но тот факт, что тебе так плохо, кажется позитивным… честное слово. Твоя болезнь для настоящей развивается слишком быстро. Нужно время, чтобы проявились все симптомы, какие есть у тебя, и это заставляет меня думать, что твои тахикардия, повышенная температура, мышечные спазмы – психосоматического происхождения. Разумеется, по большому счету это ничего не меняет. Такой невроз может быть не менее опасен.

Сильная, тягучая боль: игла входит в вену. Мне всегда нехорошо, когда я сдаю кровь. Вцепляюсь в подлокотники кресла, стараюсь думать о другом. Бонетти мне помогает.

– Слышал, ты встречаешься с какой-то девицей.

– Да, то есть нет…

– Да или нет? Ты с ней спишь?

– Какое это имеет отношение, послушай…

– Значит, да. Это у тебя серьезно? Тебе бы это пошло на пользу…

– Мне тридцать семь лет, ей двадцать два. Между нами пятнадцать лет разницы.

– Ну и что? С Лаурой вы ровесники, а у вас все пошло наперекосяк. Она тебе нравится?

– Да… то есть не знаю. Я должен все для себя прояснить.

Целый день в кадастровом бюро разглядываю план, прикидываю, как можно было вынести труп девушки из многоквартирного дома воскресным утром, может быть, пока жена и трое детей отлучились погулять. Как, в самом деле? Завернув в большой ковер из гостиной?

Может быть, позже, вечером, когда на улицах пусто.

А где он ее спрячет? В шкафу? Под кроватью? В квартире шесть комнат и два туалета, но там, кроме него, живут четверо. Жена. Трое ребятишек, которые играют повсюду. Еще гувернантка.

Записи профессора: «Джеффри Дамер разрезал своих любовниц на куски, складывал в мешки для мусора и выносил на помойку, объясняя, что это – протухший корм для кошек».

Нет. Инженер живет не один. Брызги крови на потолке в кухне, окровавленные ножи, которые нужно чистить; мешки, которые нужно где-то хранить. «Милый, что делает эта голова в микроволновке? Папа, в морозильнике рука… чья она?»

Профессор: «Джон Джордж Хейг растворял трупы своих жертв в кислоте…»

Нет. По той же причине. «Папа, растворяй поскорей синьорину, я сейчас написаю в штанишки…»

– Вам известно, что вы – первый человек, который смеется, изучая карты кадастра?

Служительница смотрит на меня, а я дергаю головой: мышцы шеи конвульсивно сжимаются. Смеюсь? Я смеюсь? Что тут смешного?

Профессор в своих записях: «Бела Кисе в Венгрии в начале двадцатого века спрятал семь трупов на чердаке…»

Нет. Единственная квартира в доме, откуда есть доступ на чердак, – это мансарда, а инженер живет на четвертом этаже, как раз посередине здания. Поэтому не подходит и последняя запись: «Безупречный гражданин Джон Реджинальд Кристи, возможно самый отвратительный из серийных убийц после садиста Вэчера, убил шесть женщин, имел сексуальные сношения с телами и закопал их в подвале».