— Вот что так впечатляет: человек намеревается начать новую жизнь в Новом Свете и отдает такое невероятно компактное сокровище. Он не будет говорить впустую.

— Вы знаете, почему он хочет отправиться в Канаду?

— Я бы не стал просить вас взять его на борт, если бы он был обычным преступником, бегущим от закона. Нет, он просто устал от недоверия коллег, разногласий, притворства и хочет скрыться быстро и не оставив следов.

— Он француз, как я понимаю, раз направляется в Хартвелл.

— Не уверен. Он может оказаться уроженцем прирейнских областей. Но, в любом случае, он не бонапартист, это я могу гарантировать.

— А вы не думаете, что достаточно обещания взять его на борт при условии, если его информация окажется полезной Джеку?

— Нет.

— Да, полагаю, что нет. Но какими же простаками мы будем выглядеть, если... — Дандас походил взад-вперед в раздумьях, а затем произнес: — Полагаю, следует его взять. Напишу Бутчеру записку, чтобы его приняли в качестве моего гостя. К счастью, у нас есть свободная каюта — у нас не будет штурмана, пока не прибудем в Галифакс. Он говорит по-английски?

— Да, очень хорошо. Так сказать, бегло, но учил его у няни-шотландки, а потом у шотландца-гувернера, так что это северо-британский диалект. Не то чтобы он невразумительный или невнятный — в нем есть некий дикий архаичный шарм, и только тончайший слух различит иностранный акцент. Это спокойный, доброжелательный джентльмен и, скорее всего, весь путь будет оставаться в каюте, поскольку моряк из него никакой.

— Тем лучше. Это противоречит служебным инструкциям, знаете ли, он же иностранец.

— Также против инструкций брать на борт юных леди, как иностранок, так и соотечественниц, но, как я знаю, такое происходит.

— Ладно, — согласился Дандас, — давайте спустимся и найдем перо и бумагу.

Весь следующий день доктор Мэтьюрин размышлял над своими поступками, совершенными и предстоящими. С точки зрения профессиональных стандартов — невероятное безрассудство.

С персональной точки зрения — тоже совершенно недальновидно. Он компрометировал себя так сильно, как это вообще возможно, и подставлялся под серьезные обвинения. Действия Стивена выглядели преступными и на самом деле содержали состав тяжкого преступления. Он полностью полагался на чутье, но интуиция его вовсе небезупречна. Иногда она следовала за желаниями и в прошлом болезненно подводила Мэтьюрина. Он подбадривал себя, время от времени поглядывая на прекрасный бриллиант в кармане, словно на талисман.

День он провел в турецких банях Ковент-гардена, где его хилое тело истекало потом в самом жарком зале до тех пор, пока оставалось чем потеть.

"Интересно, а Дюамель пунктуален? — мучился Стивен, сидя в вестибюле "Блейкс" так, чтобы видеть вход и стойку швейцара, — много ли внимания он уделяет времени?"

Ответ последовал еще до того, как часы до конца отбили шесть — Дюамель появился на ступенях со свертком в руках. Стивен встретил его раньше, чем агент успел спросить доктора Мэтьюрина, и отвел наверх, в длинную комнату с видом на Сент-Джеймс-стрит. Дюамель будто бы поседел еще сильнее, но лицо сохраняло бесстрастное выражение, и внешне он полностью владел собой

— Я договорился, что "Эвридика" доставит вас в Галифакс. Вам нужно подняться на борт до понедельника. Путешествовать будете как гость капитана. Он близкий друг капитана Обри. Я дал понять, что вы до определенной степени связаны с Хартвеллом, но предельно искренне советую оставаться в каюте под предлогом морской болезни и как можно меньше говорить. Вот записка, по которой вас пустят на борт. Как видите, я сохранил имя Дюамель.

— В общем, я его и предпочитаю — одной сложностью меньше, — ответил Дюамель, принимая записку.