Катя молча показала мне чёрную плоскую коробочку, испещрённую цветными пуговками и знаками, до того маленькую, что она умещалась у неё в ладони.

— Самый мощный генератор иллюзий. Воссоздает всё, от объёма до запаха. Захочу представить из себя кита, тут все кильки от зависти сдохнут. Мы обычно так всегда и делаем, три-четыре разных образа на себя напялишь и идёшь с козырей тусить по городу! Они ж больше чем через одну личину не чуют…

Именно это я и хотел от неё услышать. Теперь главное — завести всех до белого каления и обставить нашу казнь поинтереснее. А когда они все побегут её спасать, то…

— Ты чего это бормочешь, Иловайский?

— Ох, прости, Катюша, задумался, — быстро повинился я. — А чтоб личину сменить, тебе сколько времени надо?

— Без спешки минуту-полторы…

— Идеально!

— Для чего?

— Сейчас узнаешь, подыграй мне!

Когда тяжёлые ворота наконец отворились, скандирующим толпам нечисти представилось душеумилительное зрелище — сама Хозяйка, прекрасная и грозная, неумолимо держит за шиворот двух поникших казаков, а из-за её спины осторожно выглядывает осёдланный арабский конь, как нашкодившая собачонка… Нас приветствовали овацией! Вой поднялся до небес…

— Поймала-таки лиходеев вкусненьких! Делиться-то когда будем? Ты уж своей рукой казни их при всех али нам отдай!

— Нешто не поделится? Сей же час справедливости непривычной требуем, крови надо, крови!

— Ну хоть кусочка малого от хорунжего, давно на него, сладкого, облизываться устала…

— Цыц, — ласково попросила Катя, и её голос неожиданно грозным холодом накрыл всю площадь. — Они мои. Сама не съем, но и другим не позволю. Кто смелый мне вызов бросить, у кого с собой череп лишний или на зубы трёхлетняя гарантия?

Повисла тишина. Я лишний раз оценил, каким авторитетом пользуется здесь эта странная девушка.

— Назовите мне вину их.

Первой на шаг вперёд выступила крестьянская красавица Ефросинья, а вернее, злобная старуха-нищенка, и высказалась по существу:

— Вот энтот, молоденький, конём меня едва не затравил, прощения не испросил, деньгами не извинился. Свою долю от него требую!

— Просишь, — поправила Хозяйка, и бабка испуганно кивнула. — Кто ещё?

— Я ещё, — выступил стройный длинноволосый мальчик в гусарском костюмчике, то есть мелкий бес-охранник. — Казачок мне уважения не высказал, ружьё казённое бессовестно изломал и в рыло навешал не спрашивая! Тоже долю хочу! Хоть маленькую-у…

— И у меня некоторые претензии, — смущённо поднялся здоровяк Павлуша. — Хорунжий мяса свежего мне пожалел, за дядин грех откупиться не пожелал и сапогом ударил по пенису.

— По чему ударил? — дружно заинтересовались все, даже Прохор.

— Это латынь, — ещё более смущённо признался мясник. — Надеюсь, и мне доля положена.

— Вах, что ви как нэ родные все, а?! — протолкался поближе отец Григорий. — Мине он тоже надэлал — икону Бафомета трэснул, храм святой нэ пажалел, молитв читал, полы тряслися, да. А я нэ в обиде! Пусть идёт. Мою долю отдаст — и свабодэн, э!

— Кто ещё? — продолжала спрашивать Катя, пока я пытался хоть как-то переварить всю эту безумную смесь ложки правды и бочки лжи, только что вылитой на мою чубатую голову.

Вперёд вышли упыри. Оба красавца мялись, опустив глаза и перепихиваясь локтями, а потом Моня выдал:

— Не виновный он ни в чём, отпусти Иловайского, Хозяюшка…

Я так думаю, что если бы они оба просто спустили штаны перед её строгим ликом и хорошенько потрясли, чем сумели, то и в этом разе едва ли произвели бы большее впечатление.