|
На улице стало ясно, что вышли проводить всей общиной. Со старейшинами гости ещё вчера распрощались, и всё равно вышли даже женщины, но как бы Пребран ни оглядывался, не увидел среди них Даромилы. Даже Ладимира, и та не вышла, хоть он очень старался её не обижать, впрочем, зачем ей показываться — сестёр её не вызволил, обещание не исполнил. И всем пришлось солгать, что наткнулись на шайку разбойников, но не тех, коих искали, а местные ждали расправы справедливой. Муторно стало, когда окинул взглядом людный широкий двор, но и тут не отыскал глазами княгиню. Разозлился, только злость эта была какой-то обречённой, и горечь только опускалась чёрным осадком. Может, оно так и лучше, но только это совсем не утешало, лишь рождало разрушительной силы гнев, который толкал его наплевать на её слова, ворваться в терем, схватить в охапку, посадить рядом с собой, прижав, и увезти, да только понимал, что тем сам добьётся лишь презрения и ненависти. Она была для него хуже самой мучительной пытки.
Взгляд Пребрана в который раз скользнул по высоким крыльцам. Если бы только она вышла, он бы, не раздумывая, подхватил её на руки и унёс далеко-далеко, но среди кутающихся в платки, в цветастых повоях и полушубках с лисьими да норковыми воротниками старших женщин да девиц в одеждах и украшениях попроще, Даромилы не было. И от этого всё инеем покрывалась внутри, остужая кровь, даже оскомина появилась от испытываемой горечи. Ворота распахнулись, открывая заснеженные невыносимо белые дали, Пребран даже кожей почувствовал, как хлынула стужа внутрь острога, глотнув её, зло рванул повод, не давая себе больше раздумывать, развернул мерина, во весь опор пуская его прочь. Остальные едва поспевали следом. Мороз обжёг лицо, а от порывов ветра глаза заполонила влага. Холод рьяно бодрил, вышибая из груди дыхание, а из головы — всякие скверные мысли, вот только в груди по-прежнему свербело. Не вышла даже. Что же он такого плохого сотворил, что заслужил такую отчуждённость? Никак не могло улечься острое, как лезвие, негодование с ядовитыми всплесками гнева. Острог остался позади, и пронзила какая-то страшная пустота. Свернув с дороги, витязи пустили коней вдоль опушки леса, уклоняясь чуть на восток. Белый камень решили объехать, дабы не испытывать больше судьбу. Дорога была не совсем знакома, и Пребран всё время осматривался, выискивая избы и постройки, но ничего такого не попадалось. Лишь минув расщелины да лядины, выехали-таки к широкой, в несколько десятков саженей, реке, проломившись через частокол оледенелого рогоза, погнали лошадей по льду. До самого вечера не попадалось ни одной избушки, ни деревни, и лишь на исходе дня, когда начал окутывать морозно-синий сумрак, впереди завиднелись седые вихри дыма. Добрались до них только когда стало совсем темно. Издали уже залаяли собаки, небольшая неизвестная община, обнесённая высоким частоколом, раскинулась на холмистом берегу. Объяснять местным ничего не пришлось: кто такие, откуда взялись, с миром или мечом; слава о них уже сама всё сделала, вперёд них во все концы разнеслась, а потому путников приняли с почётом, всё чин по чину, за стол богатый посадили и потчевали щедро, а после к ночи и баню натопили, да с таким ядрёным жаром, что с похмелья дурно стало. А после гости сидели в предбаннике вместе с хозяином дома Доброгой. Мужчины переговаривались между собой, попивая квас, только Пребан их почти не слышал, хотя что-то отвечал и говорил, но всё это будто не он делал, а кто-то другой. Только к полуночи гостей проводили по избам. Места здесь было предостаточно, каждый хотел приветить в своём доме отважных чужаков. И когда, наконец, оставшись одиночестве, Пребран скинул с себя рубаху и рухнул на бережно выстеленную постель, едва закрыл глаза, как скрипнула дверь, и внутрь скользнула девица, молодая, волосы тёмные, как земля, на пробор разделены да сплетены в косу, которая была до пояса. В руках гостья держала наполненный ковш и нарезанное вяленое мясо. — Хозяйка велела угостить гостя дорогого. |
