Рудик водил долгие умные, хорошие разговоры о гуманизме, ответственности писателя, о том, что такие произведения имеют колоссальную силу и могут взорвать человека, у которого в жизни не все в порядке, о том, что для писателя есть одно табу — отсутствие выхода. Мы внимательно слушали, но… дураку хоть кол на лбу теши — сердцем я это поняла, когда взорвался сам Рудик.

Он боялся ответственности и упорно просил, чтобы его не называли учителем — ни в академическом, ни в духовном смысле, и, тем не менее, постоянно брал на сабя эту ответственность и тащил ее в одиночку. Однажды, после очередной моей «базнадеги», мы сидели на его кухне и курили шесть часов кряду, и разговор у нас складывался несладкий, со слезами с обеих сторон, с болью, с шумом. Оболтус Витька, поверхностно наслышанный о моих исканиях, сказал Рудику, что Оксанка влезла в мистику, а бедный Рудик, восприняв его слова буквально, пошел искать по знакомым того, кто в этом что-нибудь понимает, кто-то кинул адресок и он целый день накануне нашей встречи просидел у спиритов, но так ничего от них, естественно, и не добился. Попытка эмпатии не состоялась, и наша встреча ознаменовалась чуть ли не истерикой, и меня, все-таки, проняло. И все это стало прекрасным опытом ответственности и порядочности.

Рудик оставил светлый след в наших сердцех, дай Бог так прожить каждому — на называя себя учителем, не морализуя, выращивать в людях Свет.

Я — против армии. Категоричаски. Армия — это бездуховность в выкристаллизованном виде. Подозреваю, что армия — это гораздо более жесткая ломка, чем Пряжка, это — беспросветность. И это — реальность.

Танки на Дворцовой и набережных — перед 7 ноября, по ночам, мало кто видел. Из темноты, оглушая, вызывая оцепенение и чувство нереальности, выезжают эти страшилы, как порождение чуждых миров, темных, холодных планет, с низкими вибрациями…

Я — против армии. Наш школьный военрук убил мою любимую, первую подругу детства, не руками и не из ружья, но все-таки убил — до могилы на Охте. Я не ходила к нему на НВП ни разу и меня вызвали к завучу. У нас были хорошие учителя, и военрук уволился в середине года. Я не знаю, есть ли связь между этими двумя событиями, и, если есть, поклон моим учителям до земли.

Я — против армии. Она несет смерть. Я боюсь военных-сенсов. А они есть? Как и в КГБ? Про тех хоть что-то слышно, а эти? Что они задумали, если так притаились? Здорово замаскировались — всему народу внушили, что не только их нет, но и сенсов вообще. А в Японии уже разработали передатчик, влияющий на эмоциональные и ментальные побуждения людей. А что есть у нас? Неужели ничего? Впрочем, для группы хороших практикующих сенсов и аппаратура не нужна — можно всю страну остановить в развитии и поймать в сети коллективного сознания, зомби ведь не знает, что он зомби…

А еще я против армии потому, что у меня сын Лешка. Ему два года и два месяца. И он лучше меня: и добрей, и умней, и способней. Он — чудо. Ему два года, а он читает и считает, хотя считает еще плохо, он мирит маму с папой и что-то видит третьим глазом, потому что читает иногда, приложив тексты ко лбу. Вероятно, он и духовной меня, он любит всех и всех называет хорошими, даже крокодилов, и говорит, что никого не будет обижать, включая неодушевленные предметы. Он пытается «лечить» меня и Ваню, когда мы валяемся с приступами. Он сам говорит «спасибо» тем, кто нам помогает, никто его не учил. Толкнув свой столик, он говорит ему: «Извини». Он никого не боится, кроме мышей, но и они, по его словам, «хорошие». Одно из первых слов его — Бог. Он просыпается раньше нас на два часа — сидит в кроватке и играет или читает.