Тогда я пошел к Сереже Зиновееву, секретарю нашей комсомольской организации.

— Ну, Сережа, хватит тебе заниматься членскими взносами и очередными мероприятиями: пора настала показать, что значит комсомольцы!

Я ему втолковывал это часа полтора, все же втолковал— помогли Барабаш и девчата из баллонного цеха.

Сережа пошел и потребовал именем комсомольской организации от комиссии обсудить все открыто, при народе, на собрании сотрудников обсерватории.

Члены комиссии от открытого обсуждения уклонились.

Комсомольцы тогда пожелали узнать, в чем, собственно, обвиняют их директора. Комиссия и здесь уклонилась.

А потом Мальшета вызвали в Москву для объяснений, и хуже ничего не могло быть. Мальшет умел работать, умел бороться за Каспий, но он совсем не умел бороться за себя, к тому же он был страшно вспыльчив и несдержан на язык.

С ним почему-то вызвали и Вадима Петровича Праведникова.

Мы все просто пали духом и в самом подавленном состоянии ждали телефонного звонка.

Вместо телефонного звонка явился вдруг сам Мальшет. Прямо с аэродрома он прошел в баллонный цех, не переодевшись, не поев. Он присел на табурет возле столика Христины, и мы сразу окружили его плотным кольцом в ожидании новостей, но он пока молчал, посматривая на нас.

Скоро подошли сотрудники из других отделов. Мальшет был небрит, осунулся, зеленые глаза его лихорадочно блестели: он не спал ночь. Сразу было видно, что он привез плохие вести.

Подошли Иван Владимирович с Лизонькой, и все расступились. Кто-то подал Турышеву стул. Остальные уселись кто на что попало, некоторые просто на корточки. Почти все задымили папиросами и цигарками, благо это было место, где разрешалось курить. Стало так тихо, что слышно было в открытые двери, как пронзительно кричат чайки: «а-а-а-а-а!», и отдаленный гул прибоя.

И тогда Филипп совсем просто, словно он сидел дома и кругу родных, сообщил свои новости. С поста директора его сняли. Предлагают работу в Азербайджанской Академии наук, даже о квартире для него договорились, в самом центре Баку. Разумеется, Мальшет категорически отказался уходить из обсерватории. Он может работать и рядовым океанологом!..

В течение ближайших дней он обязан сдать обсерваторию новому директору. Кому бы вы думали? Вадиму Петровичу Праведникову, оставшемуся Аяксу. Вадику, у которого отродясь не было ни одной собственной мысли, зато он знал множество цитат, которые рассыпал с легкостью необыкновенной.

— Вот и все! — сказал Мальшет устало и посмотрел на нас ясными зелеными глазами.

— Совсем не все! — возразила громко Лиза.

— Дело не в моем директорстве...— добавил Филипп задумчиво.— Если бы вместо меня поставили директором Ивана Владимировича Турышева, работа обсерватории только выиграла бы. Но директор — Вадик... Этого нельзя допустить!

— Мы и не дамо! — сказал Барабаш и добавил непонятное украинское ругательство: — Цур тоби пек!

— Это не все, это только начало! — повторила каким-то ломким голосом Лиза. Светлые глаза ее потемнели.

— Это начало,— подтвердила Юлия Алексеевна Яворская— она тоже, оказывается, была здесь и смотрела очень строго и неодобрительно.— Придется научным сотрудникам самим взяться за это дело... вплоть до того, что ни один из нас не останется работать при таком директоре... Это же просто анекдот! Вадим Петрович— директор обсерватории? Я во всяком случае не останусь! Вадим Петрович здесь? Тем лучше... Я бы на вашем месте немедленно послала в Москву телеграмму с категорическим отказом.

— И не подумаю! — огрызнулся Аякс.— Я все слышал, что вы здесь говорили. Напрасно агитируете, Филипп Михайлович, это вас не спасет. А вас, Юлия Алексеевна, я не удерживаю. Ваша воля! Если даже в обсерватории останется одна молодежь...

— Молодежь не останется! — перебил его возмущенный Сережа Зиновеев.