Он увидел, как хирург прошел в операционную — он уже сменил смокинг на медицинский халат.

— Вы спасли меня от скучнейшего банкета, — пошутил врач.

Он проснулся только на следующее утро. В его ногах, рядом с Фебой, стояли мать и отец со строгими, печальными лицами. Феба, с которой его родители не были знакомы (они знали о ее существовании только по гневным репликам Сесилии, брошенным в адрес соперницы, по тем уничижительным характеристикам, на которые не скупилась его бывшая жена в бесконечных тирадах по телефону и которые неизменно заканчивались в таком духе: «Мне жаль эту маленькую дурочку, что пришла мне на смену, честное слово, мне искренне жаль эту Крошку Мисс Маффет, мерзкую потаскушку из квакерской семьи!»), позвонила им, и они немедленно приехали из Нью-Джерси. Напрягая сознание, он понял, что у медбрата возникли проблемы: то ли он пытался приладить какую-то трубку, засовывая ее в ноздрю, то ли, наоборот, хотел вытащить ее. Первыми словами, которые он произнес, открыв глаза, были: «Поаккуратнее, твою мать!» — после чего он снова провалился в беспамятство.

Когда к нему снова вернулось сознание, отец и мать сидели в палате на стульях. На их лицах он заметил печать тревоги и бесконечной усталости. Феба, державшая его за руку, примостилась на стуле рядом с койкой. Это была хорошенькая молодая женщина, спокойная и уравновешенная, но эта приятная внешность создавала неверное представление о ней. Она не выказывала ни малейшего страха и не допускала даже нотки тревоги в своем голосе. Однако Феба знала многое о физической немощи и страданиях, поскольку испытывала тяжелейшие головные боли примерно с двадцати лет, но тогда, в двадцать, она считала это пустяком, не заслуживающим внимания; позже, годам к тридцати, когда приступы участились и стали регулярными, она поняла, что страдает мигренями. Ей еще повезло, что она могла спать, когда у нее случался очередной приступ, но как только она открывала глаза, невыносимая боль накатывала с новой силой — голова буквально раскалывалась пополам, одна сторона лица и челюсть нестерпимо ныли, будто глазное яблоко было насквозь проткнуто острой спицей. Мигрень подступала так: перед глазами у нее возникали яркие световые спирали и пятна, они мельтешили, продолжая извиваться в безумной пляске, даже когда она прикрывала веки; затем она теряла ориентацию в пространстве, начиналось головокружение, ее пронзала дикая боль, к горлу подкатывала тошнота, и приступ заканчивался рвотой. «Я будто теряю связь с миром, — признавалась она ему, приходя в себя. — Я не чувствую своего тела — чувствую только, как что-то чудовищно давит мне на голову».

Он не знал, как помочь ей; единственное, что он мог сделать, — это вынести большую кастрюлю, в которую ее выворачивало, и выплеснуть рвотные массы в унитаз, а затем вернуться на цыпочках в спальню и снова поставить емкость рядом с ее кроватью на тот случай, если ее опять стошнит. Приступ мигрени продолжался сутки или двое, и в это время она не переносила чужого присутствия в затемненной комнате; ей было невыносимо видеть даже тонюсенькую серебристую полоску света, пробивающуюся сквозь щель меж задернутых штор. Ей не помогали никакие таблетки. Ни одна не оказывала исцеляющего действия. Если накатывала мигрень, приступ невозможно было купировать.

— Что со мной? — спросил он Фебу.

— Гнойный аппендицит. У тебя давно уже шел воспалительный процесс.

— Я умираю? — слабым голосом спросил он.

— У тебя сделался перитонит. Сейчас тебе откачивают гной из брюшной полости. Тебе поставили дренаж в живот и колют лошадиными дозами антибиотики. Но ты выкарабкаешься. Мы еще поплаваем с тобой в заливе.

В это было трудно поверить. В 1942 году его отец чуть не умер от аппендицита с перитонитом, потому что ему вовремя не поставили правильный диагноз.