3

Из окон его апартаментов старинного, по американским меркам, поместья, расположенного на Лонг-Айленде, был виден роскошный парк. «Роскошный» — это по здешним представлениям, а на взгляд Леонида — почти искусственный в своей прилизанной красоте. Поместье они с Джиной приобрели год назад — за сумму, о величине которой лучше всего было не думать, особенно сейчас, сегодня… И, в отличие от большинства своих соседей, поселились здесь постоянно.

Сейчас, в этот то ли поздний, то ли ранний час парк был не виден, лишь угадывался в заоконной полутьме. Но даже если бы день был в разгаре, Леонид Славский все равно не увидел бы его, несмотря на то что, стоя у окна своей спальни, производил впечатление человека, напряженно вглядывающегося в даль. На самом деле он был настолько глубоко погружен в свои мысли, что не только ничего не видел, но даже не слышал голоса своего камердинера, с должным почтением докладывающего ему о том, что личный лимузин господина «Слаффски» подан.

И на почтении, и на том, чтобы должности слуг в точности соответствовали староанглийскому «протоколу», настояла Джина, помешанная на Старом Свете: правда, не на современном, а, как подозревал Леонид, приблизительно времен королевы Виктории… Ни к чему этому он так и не сумел привыкнуть, как не привык и к своему американскому имени «Люк», которым его называла жена и близкие знакомые: «Леонид» и даже просто «Леня» для здешнего англоязычного народа являлось словом практически непроизносимым.

В своих личных апартаментах Славский ночевал редко, всякий раз долго и трудно изобретая предлог, под которым оставлял Джину на ночь одну, на ее половине особняка, к чему она относилась, несмотря на десятилетнее супружество, крайне болезненно. Впрочем, и здесь, в собственной спальне, жена его не отпускала из-под своего присмотра: прямо напротив кровати Леонида висел ее портрет, написанный несколько лет назад каким-то поляком с фамилией, которую Леонид так и не запомнил, несмотря на то что Джина уверяла, будто художник — чуть ли не мировая знаменитость и вообще гений. К живописи Славский был глубоко равнодушен, но одна деталь в памяти все же застряла: поляк работал в стиле гиперреализма. И едва глянув на портрет жены, он тогда понял, что ненавидит этот самый гиперреализм всей душой: Джина на полотне была не просто похожа на себя реальную — узкое длинноносое лицо, поджатые и оттого почти невидные губы, густые рыжие волосы до плеч. Художник, выписавший каждую деталь ее лица, каждую едва заметную морщинку и веснушку, ухитрился одновременно создать портрет, казалось, самой натуры Джины, передать каким-то чудом самое ненавистное для Леонида: не только его жену, но и потаенную суть их взаимоотношений…

Они познакомились, если это можно назвать знакомством, в первый же год приезда Славских в Штаты: Джина Кауфман была самой некрасивой и самой богатой студенткой университета, куда оба они поступили одновременно. На том, чтобы Леонид избрал специальность «Экономика и банковское дело», настоял его отец, преподававший на другом факультете. И таким образом, сам того не подозревая, определил дальнейшую судьбу сына.

Спустя полгода весь факультет знал, что Джина, дочь владельца целой сети ювелирных магазинов, опутавшей едва ли не все Штаты, до полного умопомрачения влюблена в «этого русского» и бегает за ним, словно собачка за хозяином. Сам Леонид почти никакого значения чувствам убийственно некрасивой, пусть и богатой, американки не придавал, разве что жалел эту нелепую рыжую девчонку и в редкие свободные часы снисходил до общения с ней.