Там, внизу, генеральный штаб пальм командовал незримым сражением. Остальные возносили хвалу солнцу, задрав к нему свои лишённые листьев верхушки, замершие, как будто в ожидании золотого дождя. На горизонте они маршировали, подобно стаду слонов. Особняком стояла старая пальма, согнувшаяся и искривлённая под тяжестью сельскохозяйственных забот.

Она не ответила мне.

Мой поезд скользил по плодородной египетской равнине. Низменность. Зелень. Бедные и невзрачные селения, грязь, коровий навоз, солома и верблюжий помёт, высохший на солнце покрытый коркой и наростами.

Мрачные буйволы как фурункулы. Кажется, что земля крепко прижала к своей груди все вещи: лачуги, поезда, элеваторы, неподвижные и медленные воды с парусами на баржах под слишком широким и пустым небом, которое, возможно, однажды решительно колонизирует рассерженный Нил.

VII. Мысли буйволицы

Подобно вору, бегущему от погони, поезд слегка задевает банановую плантацию, полную живых изумрудов и пронизанную золотыми полосами. Каналы выхватывают из ножен кривые паруса, напоминающие клинки.

Верблюды и феллахи¹⁵ повторяют изгибы селений, рассеянных по равнине.

Ритм поезда сотрясает жирные комья земли. Вагон мягко покачивается на рессорах и, слегка вибрируя, баюкает моё тело среди стрёкота насекомых, влажного горячего дыхания притаившейся буйволицы, которая, похожая на большую черепаху, высовывает голову из огромной грязной скорлупы равнины, чтобы посмотреть на пьяную, беспорядочно разбросанную группу белых арабских могил.

Буйволица пережёвывает: «Я дочь этой чёрной земли и серого Нила. Лёжа, я напоминаю кучу ила. Меня заставляют подниматься ударами, и тогда мои круп и мои рога внезапно продолжают контуры низких крыш, крытых соломои, ребятишек, ветоши, козлят, сводов пекарен, земляных труб без дыма. Я люблю покой и неподвижность в нескольких шагах от рельсов и дороги. Я не поднимаю головы, чтобы посмотреть на феллаха, который, сидя боком на волнистой спине верблюда, уставился на меня невидящим взором, не удостаивая ни единым взглядом ни цели своего путешествия, ни окрестностей, раскинувшихся у него за спиноЙ. Атмосфера уже никогда не будет так густо напоена запахами, как прежде. Воздух пахнет илистыми испарениями. Он сдавливает мои щёки как тёплая губка. Длинные серебристые галабие, подметающие чёрные тропинки, или сверкающую зелень лугов, курят земной фимиам небесам!»

Между тем небесная лазурь раскалилась, и разбросанные там и сям серебристые облачка, казалось, зажглись и повисли как светильники, высоко над невидимым божеством.

Предчувствие воды.

Тревожный свет. Блеск страдающих от жажды камнеи.

VIII. Охота на перепёлок и арабок с арабским сводником

Кафр-эз-Зайят!¹⁶ Это название бесцеремонно выдёргивает мою душу из реальности 1933 года и мгновенно переносит её в эпоху моих двадцати лет, радостных, лёгких, воодушевлённых. Тридцать лет назад, когда ночь пахла мумией, поезд остановился на станции Кафр-эз-Зайят, у простого деревянного навеса, прячущегося в банановых зарослях на берегу невидимого в темноте Нила.

Мохамед эль Раджел, посредник английского генерального штаба, которого мне с жаром рекомендовал сэр Вард, ожидал нас, чтобы отвести к месту охоты… а также, чтобы воздать полагающиеся нам деревенские эротические почести.

Я помню его настолько отчётливо, как будто мы расстались только вчера, шумного и церемонного, кланяющегося, хватающего нас за руки, ловко подносящего к губам наши пальцы и властно раздающего приказания двум нашим неграм, переносящим наши пожитки и съестные припасы.

Этот хитрющий проныра очаровал нас всех с первого взгляда. Смазливое лицо цвета шоколада, большие чёрные глаза, смышлёные и благодушные, и крючковатый нос.