|
. Ему ли было отделяться от героев своих произведений и стараться объективировать их! Ему ли было заботиться о вынашивании в душе своих образов, об изящности их отделки! Будь какая угодно артистическая натура, но трудно усадить в живописное положение больного отца, чтобы с него нарисовать изящный портрет нищего старика; трудно томить его голодом, чтобы, смотря на его страдания, выносить в душе образ голодной бедности и потом с эпическим спокойствием выставить его напоказ миру… Нищета семейная, безотрадное, насущное, сосущее горе, в каком проходила жизнь Кокорева, мало благоприятствуют ровному и спокойному течению мыслей. Не мудрено, что его рассказы и очерки выливались из души лирическим порывом, что о каждом бедном ваньке, о кулаке, о мастеровом – он рассказывал с таким кротким и теплым чувством, как будто бы говорил о своем родном брате. Пускался он иногда и в шуточки, старался смешить и смеяться; но это как-то не шло к его тону, не к лицу ему было: губы его как будто складывались в улыбку, а на глазах блестели слезы. И только этими невольными, кроткими слезами да этой робкой, неудачной улыбкой и сказался он миру. Ни отчаянного стона, ни могучего проклятия, ни желчной, кроваво-оскорбляющей иронии – ни разу не вылетело из этого нежного, терпеливого сердца. Он как будто забит, запуган был жизнью; он боялся поглубже заглянуть в свое сердце, разбередить его раны, поднять со дна души вечные вопросы о правде, о счастье, о честном труде и об участи бедных тружеников на этом свете… Покорно склонился он перед своей судьбой, и искание лучшего только и выразилось у него в этой скорбной – иногда и фальшивой, но всегда берущей за сердце – песне о жалком труде и жалкой бедности. Рассказы его – не протест против общественной неправды, не плод мстительного раздражения; в них нет желания отравить вам несколько минут изображением житейской неправды и незаслуженных страданий. Напротив, в произведениях Кокорева есть даже какая-то попытка примирения, в них слышится тон не допроса и суда, а скорее задушевной, грустной исповеди за себя и за своих братьев. Но исповедь эта наводит на вас тоскливые думы и их не рассеивает даже оптимизм автора, нередко выражаемый им в лирических строках, подобных, например, следующему обращению к самовару (в очерке «Самовар»): «Не богаты мы с тобой, часто стучится к нам в дверь нужда – так и об этом нечего тужить. Вон, через улицу от нас, яркими огнями горит огромный дом, толпы кружатся в великолепных его залах: но искренне ли веселее нас эти улыбающиеся лица и с большим ли аппетитом кушают они чай из серебряного самовара? Едва ли. А завтра, когда утомленные добровольными муками, они только что сомкнут глаза, мы будем с тобою уже на ногах, и солнышко, не смея пробраться за шелковые занавесы, первых нас поздравит с добрым утром…» Читая подобные размышления, вы соглашаетесь с автором относительно добровольных мук; но вы не можете на этом успокоиться, потому что очень хорошо знаете, что добровольные муки все-таки несравненно лучше невольных… Недаром же в императорском Риме считалось большою милостью предоставление преступникам права избирать себе род смерти!..
Но отчего же такое горе, такая бедность постоянно терзали Кокорева? Ведь он писал, обнаруживал дарование, любил трудиться: неужели не было средства обеспечить его, дать ему возможность жить и развиваться спокойно? Неужели, наконец, он ничего не получал за свои труды? Мы знаем столько людей, которые живут литературою, и живут безбедно: а потребности Кокорева были, без сомнения, очень скромны…
Что ответить на эти вопросы? Мы не знали Кокорева, не знали его отношений к журналу, в котором он участвовал, но вот выдержка из письма одного из его знакомых, которое, вскоре после его смерти, было напечатано в «Пантеоне» (1855 г. № 5). Читайте и судите[2 - Далее Добролюбов приводит выдержки из письма В. |
