– И выйдет вздор! какая-нибудь дева на скале… чего не бывает! – добавил Кряков.

– Но ведь Пушкин, как великий реалист и в то же время классик, прибавил к деве в одежде белой над волнами бурю и покрывало, которым играл ветер – и вышло картинно и правдиво, то есть реально! – сказал профессор. – Это и есть поэзия!

– Куда его клубничное влечение завело: на скалу! – смеялся Кряков. – Это уж вовсе ненужное!

– Позвольте, позвольте, – остановил его профессор, – вы противоречите сами себе: вы сейчас возвели ненужное в закон – и в жизни и в искусстве…

– Ненужное, да правдивое! поймите меня: – что бывает! а черти над бездной не летают и девы на скалах не рисуются! – огрызался Кряков.

– Автор наш классик, он чуждается реализма – это правда, – заговорил опять профессор. – Он строго придерживается во всем классического стиля. Он ближе к идеалу, нежели к типу, и оттого, между прочим, чуждается житейских обыденных мелочей жизни. Это его вкус, воспитание или природа, как хотите. Но ведь и вкусы дробятся на роды, как само искусство делится на школы. Различие школ и стилей обусловливается, между прочим, различием вкусов артистических натур. Это тропинки, по которым расходятся артисты, следуя каждый своей натуре…

– Ну, заиграла музыка! – вставил Кряков вполголоса, но его услыхали и засмеялись, и оратор тоже.

– Один ищет, например, природы в глубине дремучего леса, в степи, в диких скалах, – продолжал он, -

169

а другой видит и любит ее в парках, возделанных садах и цветниках! Кто пишет мадонн, библейские или мифологические сюжеты; другие – вседневную пеструю жизнь. Новые художники хотят смешать все, подвести под genre…1

– Не клевещите на новых художников; они не смешивают никаких школ и стилей, а просто знать их не хотят! – забушевал опять Кряков. – Все – и Юпитеры, и Венеры, ваши ангелы у врат эдема и черти над бездной, отжили свой век и ничего не говорят более представлению артиста. Новые художники пишут, что видят и знают в природе и в жизни, и если заглядывают в историю, то и библейские события угадывают и пишут, как они случились, а не как смотрят на них идеалисты в свои очки, сквозь тысячелетия…

После этого наступила пауза, и Чешнев с грустью поник головой, прошептав: «Боже мой! будет ли конец этому дикому разгулу!»

– Так вы полагаете, – обратился он потом к редактору, не глядя на Крякова, – что одни джентльмены, их круг, нравы, быт не могут быть предметом художественного произведения?..

– Какие это джентльмены? – вмешался опять Кряков, – эти причесанные, прибранные господа, которые ходят около друг друга, боясь дотронуться один до другого, кланяются, изъясняются в любви и дружбе, как тени? Они едят и пьют, как по нотам… Какая же это жизнь! разве так живут?

– Конечно, – нехотя возражал ему Чешнев, – при отсутствии воспитания нравы обозначаются иначе… очень живо и натурально. Но избави боже иногда от такой натуры!

– Кажется, господин Кряков недоволен тем, – вставил редактор, – что автор изображает одну парадную сторону жизни, жизнь салонов, в форме строго условных, регулированных отношений между лицами, и дает мало простора и свободы мысли, чувству, страстям. Это тоже правда! Он не трогает психических тайн и оттого поневоле изображает все поверхностно и условно…

– И называет еще это романом! – насмешливо прибавил Кряков.

170

– Как же вы назовете это? – спросил Уранов.

– Это протест аристократизма и милитаризма против демократии – вот как я назову! – сердито сказал он.