В Бобовом ремесле живучесть напрямую связана с умением постоянно быть начеку. Даже самый тупой новобранец наверняка услышит громкий звук. Старикам вроде Боба полагается различать тихие. У Элизы сложилось впечатление, что Боб — из тех, кто постоянно шикает на всех в комнате, чтобы задержать дыхание и понять, кто там скребётся: мышь в буфете или вражеские сапёры, ведущие подкоп под укрепления. Или что там мерно отдаётся вдалеке: сапожник в соседнем доме стучит молотком или вражеская колонна подходит к городу.

Каждая шестерёнка в комнате производила звук, от которого в обычных обстоятельствах Боб Шафто застыл бы, как испуганный зверь. Даже когда он окончательно усвоил, что все это — часы, ощущение спокойной механической жизни вокруг заставило его утихнуть и присмиреть. Он стоял навытяжку посреди большой комнаты, пуская ртом пар и стреляя глазами по комнате. Все часы были созданы исключительно для того, чтобы точно показывать время, и ни для чего больше. Если Боб ждал боя, мелодий и уж тем более кукушек, он мог бы ждать долго — покуда не превратится в пыльный скелет среди затянутых паутиной зубчатых колёс.

Элиза заметила, что он перед встречей побрился — Джеку бы такое никогда не пришло в голову. Интересно, что заставляет мужчину сказать: «Перед этим делом я должен выскрести щеки бритвою». Может быть, он такой жертвой символически выражает свою любовь к Абигайль.

— Это вопрос гордости, да? — спросила Элиза, засовывая кусок торфа в чугунную печку. — Или, как бы ты сказал, чести?

Вместо ответа Боб на неё посмотрел. А может, взгляд и был ответом.

— Вести себя тихо не означает молчать, — сказала Элиза, ставя на печку чайник.

— Что у нас с Джеком общего — мы ненавидим побираться, — ответил Боб наконец.

— Так я и думала. Значит, ты не клянчишь у меня выкуп за Абигайль, а предлагаешь сделку — заём с последующей оплатой услугами.

— Я не знаю таких слов, но что-то в таком роде имел в виду.

— Тогда почему я? Ты в Голландской республике, финансовой столице мира. Ни к чему искать определённого кредитора. Ты можешь обратиться к любому.

Боб медленно мял в руках складки плаща.

— Для меня финансовый рынок — тёмный лес. Я предпочитаю не обращаться к чужим.

— А я тебе разве не чужая? — со смехом спросила Элиза. — Я хуже, чем чужая. Я метнула гарпун в твоего брата.

— Да, потому-то вы мне и не чужая. Отсюда я вас и знаю.

— Это доказывает, что я ненавижу рабство, да?

— Да, и другие качества, которые здесь важны.

— Я не важная особа, и нет у меня важных качеств, так что не говори со мной так. Это доказывает, что ненависть к рабству толкает меня на странные поступки — как тот, о котором ты меня просишь.

Боб выпустил из рук скомканный плащ и неуверенно присел на стопку книг.

Элиза продолжала:

— Она бросила гарпун в моего брата, быть может, бросит мне толику денег?

Боб Шафто закрыл лицо руками и заплакал — так тихо, что тиканье часов заглушало его рыдания.

Элиза ушла в кухню и заглянула в холодный чулан, где на палку были намотаны кишки для колбас. Отмотала шесть дюймов, потом, подумав, двенадцать. Завязала на одном конце узел. Надела получившийся чулок на рукоять топора, торчащего из чурбана для рубки мяса, и пальцами начала сворачивать в рулон. Быстрыми движениями она скатала всю кишку, так что получился прозрачный бублик, а завязанный конец натянулся, как кожа на барабане. Подобрав юбку, Элиза засунула его под чулок, доходивший до середины бедра, и наконец вернулась в комнату, где плакал Боб Шафто.

Церемонии были ни к чему, поэтому она просто втиснулась между его ног и прижалась грудью к лицу.

После недолгого колебания Боб убрал ладони, отделяющие его мокрые щёки от ее груди.