Мгновения этой отчаянной борьбы растянулись в целую вечность, будто в замедленной съёмке. Но всё же чаша весов постепенно склонилась в мою сторону. И только тогда я расслышал голос Путилина.

— Богдан! Перевернись!.. Руки, руки ему выверни!

Охотник когда-то уже успел спуститься на второй этаж. Возможно, сиганул вслед за мной прямо в пролом на потолке. И сейчас в руках его светилась пронзительно-голубыми отблесками конструкция, состоящая из соединённых цепью браслетов.

— Не убивай! — добавил Путилин, увидев, что я наконец повернул на него голову. — Он нужен живым!

Мне стоило большого труда успокоиться и перестать рвать тонкое тело противника. Развернулся так, чтобы прижать Грача надёжнее к полу. Заломил ему одну руку за спину, и Путилин тут же подоспел, защёлкнув на его запястье браслет.

— Теперь вторую… Осторожнее, синь-камень!

Предупреждение было излишним — от артефакта так и разило антимагией. Когда Путилин, наконец, заключил Грача в кандалы, тот разом обмяк, растёкся по полу, словно выброшенный на берег осьминог. Кандалы полностью заблокировали его способности — я разглядел, как аура, и так-то здорово потрёпанная моими атаками, съёжилась, свернулась в тугой комок, пытаясь закрыться от губительного влияния синь-камня.

Физически упырь тоже был в ужасающем состоянии и походил на отбивную, над которой хорошенько поработали ребристым стальным молотком. На голове и вовсе живого места не было — в сплошном кровавом месиве едва проглядывали горящие ненавистью щёлки глаз и обломки клыков.

Впрочем, и я-то сейчас выглядел немногим лучше. Я только сейчас осознал и прочувствовал, как сильно меня успел порвать упырь. Раны относительно неглубокие, но их столько, что немудрено и кровью истечь. Носатый-то, похоже, любитель «тактики тысячи порезов»…

— Уф, всё… — выдохнул Путилин, в изнеможении опираясь на стену. — Теперь никуда не денется. Если жив останется, конечно. Регенерация у него сейчас не та.

Я тоже распластался на полу звездой — сил, чтобы подняться, не было. Да это и ни к чему — я переключился на Исцеление и, жадно поглощая из окружения всю эдру, до которой мог дотянуться, сосредоточился на заращивании ран. В зале вдруг начало темнеть — большая часть светильников здесь эмберитовые, и я высасывал эдру и из них, словно мучимый жаждой путник, вытряхивающий капли влаги из любого попавшегося сосуда. Кристаллы солнечника тускнели, некоторые лопались, превращаясь в серые осколки. Зеваки, которых в зале было полно, испуганно озирались и перешёптывались.

— Богдан… Богдан, ты слышишь меня? Врача! Игнатов, за врачом дуй, быстро!

Надо мной, будто вынырнув из тумана, выплыло обеспокоенное лицо Путилина. Проморгавшись, я покачал головой.

— Н-не надо… врача… Я сам. Просто… надо немного времени…

Я поднял руку, наблюдая сквозь прорехи в рукаве, как края кожи на глубоком порезе сами собой сходятся, слипаются, оставляя после себя багровый выпуклый шов. Шов этот стремительно бледнел, разглаживался — и вот уже в пятнах крови с трудом можно разглядеть, где он находился. Выглядит впечатляюще, и ощущения скорее приятные. Вот только энергии жрёт немеряно. За раз точно полностью не восстановлюсь. Впрочем, главное сейчас — это затворить самые крупные раны и остановить кровь.

Путилин, похоже, тоже наблюдал за моим исцелением — со странным выражением лица, в котором мне почудилась горечь.