Он верит, что когда его не будет, когда он умрет, какой-нибудь другой пустынник, а может статься и двое и трое набредут, на эту усадьбу, поселятся в ней. Так надо приготовить, устроить в ней все получше, повольготнее. И в храме, и в избе, и в поле. Пусть порадуются и возблагодарят Господа.

И острое, могучее, неземное счастье охватывает все юное, светлое существо Варфоломея. Горит он весь. Раскрылся снова широко белый, сверкающий, благоуханный цветок его детски-невинной души, и весь он — горячее пламя всеобъемлющей любви к своему Хозяину.

— Боже, научи меня, что мне сделать, чтобы быть ближе к Тебе? Я — Твой, весь Твой. Приблизь меня еще к Себе, Господи!

— Падает на пол. Лежит, обессиленный, в полузабытьи…

Лучины трещат, озаряя скудным светом лица угодников на образах-складнях!..

Ночь бежит вдохновенно и тихо, светлая весенняя ночь. Поет соловушка. Ароматными поцелуями напоминают о себе ландыши — скромные, прекрасные цветы.

Вдруг внезапная мысль, как огонь горячая, обожгла мозг, душу, сердце юного отшельника.

О! Как он раньше не мог додуматься до этого? Разве он, Варфоломей, не приблизится к Богу таким путем?

О, эта мысль! Не Сам ли Ты, Всесильный, вложил ее в меня?

Поднял голову. Схватился за сердце, полное новой светлой тайны.

А радость огромная, светлая, как белая ночь, как дыхание ландышей, как соловьиная трель, заполнила душу.

— Теперь знаю, знаю, что делать! О, благодарю Тебя, Господи, за эту дивную мысль.

И упал снова, и плакал, и бился от счастья на полу храма, и готов был умереть по одному знамению Великого, Доброго Всесильного Божества.

XV

В лесной усадебке праздник.

Ничего подобного не видали еще лесные звери. Тихо жил один человек в лесу, работал в поле, за тыном, у избы, у церковки. А нынче не слышно ударов топора дома и в чаще. Куда-то уходил надолго.

Вернулся не один. Седой, как лунь, монах шел сзади. Вошли вместе в усадьбу.

И все сразу, все засветилось огнями. Лучины в храме, лучины в избе. Светло, хоть и осень, хоть на дворе хмурый октябрь.

Бурый Мишка, пришедший за подачкой, слышит тихий рокот двух голосов. Один старческий, древний, другой молодой, звонкий, сильный и свежий голос. Знакомый голос. От него дрожит что-то большое и радостное в медвежьем сердце бурого. Преданно, по-собачьи, научился любить бурый этого светлого, всегда ласкового красавца юношу, от синих глаз которого идут солнечные лучи.

В убогой избушке за столом сидят двое: старец Хотьковской обители, Митрофан, и юный хозяин лесной усадебки. За Митрофаном и отлучался из лесу Варфоломей. Одному ему никак нельзя исполнить задуманного.

Старца Митрофана он знает давно. При его участии схоронил умерших родителей. Он же, этот старец, постригал Степана в иноки.

Когда впервые светлым пламенем зажгла душу Варфоломея его тайная мысль, он сразу подумал о старце-монахе:

— Этот поможет! Этот не откажется напутствовать!

И пошел за ним в Хотьков монастырь. Упросил пойти в чащу, умолил исполнить задуманное.

Сейчас тихая, ликующая радость наполняет сердце Варфоломея. Старец здесь, старец согласен. Стало быть близок, близок желанный час.

Старец смотрит на юношу, мягко, любовно, как отец на сына.

— Дитя мое! Тверд ли ты в решении своем?

— Тверд, святой отче!

— Сын мой, ты еще так молод.