Леонид Габышев. Одлян, или Воздух свободы
Будущий романист (тот, кто детство провел среди малолеток) опишет нам множество затей малолеток. Гулаг. III-17
Однажды осенью 1983 года, когда уже пятый год мне не поступало не только предложений, но и ответов от наших издательств, когда и иностранные издатели метались по книжной ярмарке в Москве, как во время бомбежки, напуганные корейским лайнером, когда мои реалии походили на синдромы мании преследования и это было единственным спасением: одно подменять другим и отвергать таким образом, — меня разбудил утренний звонок в дверь. На пороге стоял коренастый молодой человек странного и грозного вида, с огромным портфелем. Я живу у трех вокзалов, этого окошка Москвы в Россию, к которому приникло растерянное и пространное лицо нашей провинции. Какие только лица не заглядывали ко мне! Бомжи из Запорожья, бичи из Керчи, цыгане из Казани. Это был человек с вокзала. — Андрей Георгиевич? — спросил он, не сомневаясь, будто предъявив красную книжечку, и проник в квартиру. Я видел только его шрам. Дальнейшее поведение отличило его от сотрудника: он быстренько снял обувь и в носках стал еще меньше, а портфель его еще больше. Он провел меня на кухню, осторожно поместил портфель под стол — что там было бьющегося? — и предложил мне сесть. — Вас не прослушивают? — спросил он жестом, глянув на потолок и обводя пространство рукою. — С чего вы взяли? — единственно как я мог на это ответить. — Я по радио слышал о вас. Радио — это радио. Я спросил: — Ну и что вы слышали? — Что есть такие писатели: Белов, Владимов и Битов… Владимову было еще хуже моего, Белову много лучше. Нас могли объединить лишь «голоса». — Владимова нет, Белов отказал, я его… и вот я у вас. — И опять осторожно посмотрел на портфель, будто тот мог сбежать. Леденящее профессиональное подозрение пронзило меня. — Э-то роман?.. — спросил я, заикаясь. — Тс-с! Все-таки вас могут прослушивать. Напечатайте, и я половину вам отдаю. Любой уважающий себя член Союза воспользовался бы этим поводом, чтобы вытолкать посетителя за дверь. Я, видимо, не уважал себя как член Союза. — С чего вы взяли, что я могу вас напечатать? Я себя не могу напечатать! — вспылил я. — Полмиллиона ваши. — Чего-чего?? — Но ведь миллион-то за него там заплатят! — сказал он уверенно. «Нет! Не может быть… — соображал я. — Это не агент, не провокатор — он такой. Неужто такие — бывают?» — Я уже был на книжной ярмарке, предлагал… Я представил себе господ, боявшихся, что их уже не выпустят из Шереметьева, тет-а-тет с моим посетителем, и мне стало весело. Как это его не замели? — Ну вот видите, они не могут, а что я могу? Кстати, а почему бы вам не попробовать напечататься у нас? Он посмотрел на меня с презрением. Я был достоин его. — Читал я вашего Солженицына — процедил он. Нет, это был такой человек. Сомнения мои рассеялись. Он достал из портфеля шесть папок. Портфель испустил дух: в нем, кроме романа, могла поместиться лишь зубная щетка. Боже! Такого толстого романа я еще не видел. — Больше восьмисот страниц, — сказал он с удовольствием. — Девятисот нет, — добавил он твердо. Каждая папка была зачем-то обернута в несколько слоев вощеной бумаги. В этой папке помещался дорогой, почти что кожаный скоросшиватель, внутри которого, наконец, были подшиты — каждая страниц на полтораста — рукописи. |
