Если не могли поделить книгу (кому читать первому!), то случалось, что старались стащить ее друг у друга, чтобы запереться дома и не выходить, пока не дочитаешь. Пускай твой друг ходит под окнами с жалобными просьбами или барабанит в дверь. Такое “книжное хищение” было вроде игры, обижаться всерьез из-за него не полагалось.

Жил Семка с мамой Софьей Мироновной и старшими братьями Моней и Борей во дворе бабки Каблуковой. В кирпичном флигельке, который принадлежал ей же. Флигелек был тесный – две комнатушки и кухонька. Наверно, раньше это была сторожка или дворницкая при богатом доме. (У Каблуковых дом был просторный – видимо, купеческий в прежние времена – только очень старинный, кособокий, вросший в землю по самые окна).

Стены крохотного Семкиного домика были тем не менее могучие – не меньше полуметра в толщину. Окна – как бойницы в замке. Здесь удобно было держать оборону. Семка рассказывал, будто ее и держали – в гражданскую войну. Красные отстреливались от колчаковцев. И даже показывал след от пули на кирпиче у подоконника. Я догадывался, что след этот Семка сам выколупал железкой, но не уличал его. Верить было интересно. Да и не хотелось обижать Семку.

Друзья мы тогда были настоящие. Доверяли друг другу тайны, щедро делились своими ребячьими богатствами, прощали друг другу недостатки. Он мне – излишнюю чувствительность, трусоватость и слабосильность, я ему – чрезмерный практицизм, склонность к обжорству и цинизм в суждениях о жизни и людях.

Семкина мать работала в цехе, где жарили пирожки с ливером. Это была пожилая хворая женщина с опухшими ногами, постоянно озабоченная тяготами жизни и Семкиными двойками (в пятом классе он остался на второй год из-за английского языка). Отца семья лишилась, по-моему, еще до войны. Как многие в нашем квартале. Мама говорила мне потом, что от Садовой до Первомайской не было ни одного двора, где кого-нибудь из мужчин не “взяли” бы…

К похожему на крепостной каземат домику Левитиных примыкал садик (внутри большого двора) с дикими яблонями, на которых плоды были с крупную рябину. Есть их можно было только поздней осенью, когда они промерзали и делались вязко-сладкими.

Мы иногда валялись в садике на траве, болтали, читали вслух или рассуждали о будущем. Мы хотели быть моряками (правда, Семка откровенно сомневался, что меня возьмут на морскую службу: “Ты хиленький” – “Ну и что! Я к тому времени натренирую организм! А перекормленных тоже не берут, имей в виду!”).

В яблонях прыгали воробьи и синицы. Нам было хорошо…

29. 03. 97

Квартал

Долгое время я был уверен, что улица Герцена тянется точно с востока на запад (или наоборот, как хотите). Потому что летними вечерами как раз в конце улицы уходило за крыши и тополя похожее на громадный помидор солнце. А зимой оно, невыспавшееся, вставало в другом конце улицы (летом восход я всегда просыпал).

Лишь много позже я сообразил: в летнее время в наших краях солнце садится не на западе, а на северо-западе (а то и еще ближе к северу). А зимой встает на юго-востоке, ибо дни в ту пору коротки. Эта мысль осенила меня, когда я узнал, что алтари всех церквей повернуты на восток. Наши тюменские церкви стояли отнюдь не параллельно моему родному кварталу, их алтари смотрели куда-то в сторону реки…

Итак, улица Герцена с моим родным кварталом лежала (и лежит до сих пор) примерно на линии SO – NW. На юго-востоке я видел всегда таинственно синеющую полоску высоких густых деревьев. Взрослые говорили, что там кладбище. Текутьевское – по имени дореволюционного тюменского богатея. Кладбище казалось сумрачным и загадочным, как и полагалось нездешней, “иной” стране, где обитают умершие. Но оно не вызывало страха, ибо, по моим понятиям, находилось в непостижимой дали, в каком-то нездешнем пространстве.