— Очень-очень стыдно?

— Угу.

— Так и скажи.

— Мне очень, очень стыдно.

— Бобби.

— Чего?

— Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби».

— Мне очень, очень стыдно, Бобби.

— Сэр.

— Чего?

— Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби, сэр».

Тут он ухмыльнулся. Мы посмотрели друг на друга.

— Все, хорош выделываться, — говорит он.

— Ладно, — говорю. — Порядок.

Он потер руки.

— Во, готово дело, — говорит. — Пошли-ка со мной. Покажу тебе кое-что.

— И что именно?

— Тут еще один притащился. Совсем чудик.

Я сразу понял, что он говорит о Макналти.

— Где он? — спрашиваю.

— Сейчас покажу. Двинули.

Мы пошли к берегу, совсем рядом, плечами друг друга толкали на ходу. Он подождал, пока я зашел домой оставить портфель и переодеться. Мама с папой сидели в кухне. Папа — на табуретке, в руке чашка чая.

— Ну что, все у тебя в порядке? — спрашиваю.

— Лучше не бывает, — отвечает. — Высосали из руки половину крови. Заглянули в глубину моих прекрасных глаз, а потом в глубину глотки. Сунули мне фонарик в легкие и трубочку в задницу. А сколько мне сделали рентгенов, лапушка?

Мама сунула мне в руку булочку, намазанную маслом.

— Семь, — говорит. — Или, может, восемь.

— Так что уж если там есть чего находить, они обязательно найдут, а потом все поправят. Да вот только находить нечего.

Я посмотрел на них. А они оба взяли и отвернулись.

— Пойду погуляю немножко, — говорю. — С Джозефом.

Мама прищелкнула языком и покачала головой, но все же намазала еще одну булочку.

— Валяй, — говорит. — Вторая — чтобы его угостить.

Я позволил ей меня поцеловать.

— Чай будем пить через час, — говорит. — И ни минуткой позже.

Я скорее к дверям.

— Вкусно она готовит, — сказал Джозеф, ведя меня к маяку и соснам. — Помнишь, как я раньше приходил к вам ужинать?

— Угу.

— Какие были мясные пироги! — Он причмокнул от одного воспоминания.

Идем жуем булки. Шлепаем по песку к косе у маяка. Вода низкая. Отлив чего только не оставил на берегу: кучи водорослей, куски дерева, гладкие и причудливой формы, обрывки сетей, рыбацкие канаты, сломанные садки, ракушки, крабовые панцири, дохлых морских звезд, бутылки, автомобильную покрышку, дохлого баклана, камушки, гальку, блестящие стекляшки. Я нагнулся, подобрал кожаный башмак. На вид — совсем древний, твердый, как доска, а нос при этом загнутый, подметка тонкая — похоже, всего неделя-другая как его уронили или вышвырнули в воду. Я поднял какую-то кость. Сухая, выбеленная, изъеденная водой, но видно — кость млекопитающего, возможно, бедренная. Я представил себе: а вдруг это кость одного из Айлсиных утонувших моряков, — а потом швырнул ее к морю. Джозеф закурил, запах табака смешивался с вонью водорослей, запахом соли и свежим ароматом осеннего моря. Я швырял камушки и смотрел, как они вращались, описывая в воздухе дугу.

Мы перешли каменистую косу и углубились в сосны.

— Там мужик, да? — сказал я.

— А ты что, его видел?

— Его зовут Макналти. Я тебе про него рассказывал. Силач, факир…

— Это он и есть?

— Да.