Меф ожидал, что Прасковья будет ждать его на этаже, и даже прикидывал, не ей ли принадлежал тот взгляд, но Зигя пронесся к последнему холлу со служебным лифтом. Здесь он остановился, отпустил «папочку» и мощным пальцем надавил кнопку вызова.

– Твоя… наша мама нас чего, на улице ждет? – спросил Меф.

Зигя не ответил. Только что он обнаружил, что от его шарика осталась желтая резиновая тряпочка, которую он печально держал за нитку.

– Папоцка! – ужасным голосом крикнул Зигя. На его лице проступила непоправимость несчастья.

– Не надо, сын! Держи себя в руках! – быстро сказал Буслаев, но этим лишь ускорил трагические процессы, зародившиеся в груди у сыночка.

Его сотрясали рыдания. Он схватил Мефа, ощутившего себя бабочкой в руках у препаратора, и стал трясти его, вытирая о него зареванное лицо. Рубашка у Буслаева мгновенно промокла.

– Папочка! Царик бум! Царик бум!

– Куплю новый! Только отпусти! – прохрипел Меф.

Зигя задумался.

– Купи не два-один, а два-много!

Меф еще по прошлому году помнил, что такое Зигино «два-много». Это число начиналось от двух и простиралось в бесконечность.

– И цтобы один был такой вот зелененький! – продолжал мечтать Зигя, уверенно показывая на синюю стену.

Зигя уже успокаивался, когда Меф случайно заметил то, на что прежде не обращал внимания. На шее у гиганта на шнурке висел конный русский дружинник в плаще, занесший над головой меч для страшного удара. Подставка у него была погнута, меч наполовину отломан, и вообще бедняге очень досталось в жизни.

Когда-то Меф находил похожих солдатиков на балконе в детских игрушках папы Игоря. Они вставлялись по двенадцать штук в узкую подставку. Шесть русских с одной стороны, шесть тевтонцев – с другой.

Не подумав, Меф протянул к солдатику руку, но внезапно ноги его оторвались от пола, а сам он только чудом не размазался по стене.

– Мое! Не дам! – Зигя зажал всадника в ковшовой ладони. Маленькие глазки смотрели сердито и подозрительно.

Двери лифта открылись. Меф и Зигя разом повернули головы. Перед ними стояла тонкая и бледная Прасковья в платье таком алом, словно оно было выкроено из парусов Грея. Прасковья смотрела на Мефа. На виске у нее пульсировала голубая жилка. Не выдержав ее пылающего взгляда, Меф опустил глаза и обнаружил, что Прасковья босиком. На ногах – следы чернозема с факультетского газона. Между мизинцем и безымянным пальцем – застрявшая головка одуванчика.

– Одуванчик! – сказал Буслаев, хотя цветок в представлении явно не нуждался.

Прасковья даже бровью не повела. Мефу казалось: для нее не имеет значения, что он говорит, и говорит ли вообще. Смысл речи заложен глубже слов, и слова только тогда обретают силу, когда согласуются с этим глубинным смыслом. В противном случае они мало чем отличаются от блеянья.

Двери лифта стали закрываться. Зигя шагнул в проем и придержал их. Проскользнув у Зиги под мышкой, Прасковья оказалась рядом с Мефом и протянула руку к его лицу, не касаясь кожи. Ее пальцы дрожали. Лицо мучительно исказилось.

– Ме-о-й! Уээооо… ы… а… остоее… – попыталась произнести она.

Меф участливо слушал, не понимая ни слова.

– Да ничего! Учусь помаленьку! Сегодня вот трояк получил! Ты-то как? – ляпнул он, предположив, что Прасковья спрашивает, как у него дела.

Он не угадал.