Кмитич всегда любил эти маленькие портретики якобы «второсортных» художников. Эти «карманные» работы отражали черты человека куда лучше, чем огромные парадные портреты авторитетных мастаков, где безучастные фигуры с асимметричными лицами демонстрировали лишь костюм да прическу. Фламандские и итальянские художники всегда восхищали Кмитича, а вот литвинских он терпеть не мог, потому никогда не позировал перед мольбертом, объясняя это тем, что не желает «пугать своей перекошенной рожей собственных потомков». Эти же маленькие портретики в брелках, созданные простыми ремесленниками или даже школярами мастацких студий, отлично передавали всю прелесть женских черт, с удивительной чуткостью фиксируя даже мимолетный смех и взгляд. Вот и сейчас белые зубки смеющейся девушки были словно выхвачены из пространства и времени чьей-то талантливой рукой и зафиксированы навечно.

— Вось на гэтай Аннусе я и ажанюсь, — умиленно улыбаясь портретику, говорил Михал и грустно добавил: — если позволят.

— Файна дивчина! — рассматривал портрет в ладони Кмитич. — Небось полька? А кто ее так удивительно изобразил?

— Не-а, — качал головой Михал, влюбленно гладя пальцами глянец изображения, — это Аннуся, Анна Мария Радзивилл. И ей пока что двенадцать лет.

— Кто?! Дочь Януша Радзивилла?! Твоя кузина, двоюродная племянница?

— Так.

— Ну уж, — почесал затылок Самуэль, — на портрете она выглядит на лет шестнадцать, а то и семнадцать. А отец ее знает?

— Нет, конечно. Только ее опекун Богуслав чуть-чуть догадывается.

— Но она еще ребенок! А что, других дивчин мало? — упрекнул друга Кмитич, но, вновь взглянув на портрет, добавил: — Хотя, оно верно, у нас в Орше таких чаровниц няма. Ой, гляди! Ну их, этих Радзивиллов!

Кмитич был сильно обижен на отца Михала, из-за которого и разбилась его собственная любовь. Нынешнее сватовство к смоленской Маришке Злотей-Подберезской было скорее поступком отчаянным, желанием поскорее жениться, чтобы забыть Иоанну…

— А рисовал ее Вилли Дрозд, — запоздало ответил Михал.

— Кто?

— Ну, ты его не знаешь!

— Вилли? Немец, что ли?

— Не, он наш, местный…

— И так рисует?! — удивленно поднял темные брови Кмитич.

— Представь! Мать его голландка, потому и назвали Вильямом, тем более, что он там, в Голландии, и родился. А отец — так, тутэйший, из-под Несвижа — Дрозд. Учился в Голландии и там женился. Сейчас в суде работает в Городзее. А его сын рисует, как Бог! Он учится у самого Харменса ван Рейна Рембрандта! — и Михал поднял вверх указательный палец, словно упомянул имя Господа.

— Это, наверное, очень авторитетный человек, если ты делаешь такие страшные глаза, — чуть усмехнулся Кмитич, хотя фамилия показалось ему знакомой. Рембрандт… Да, так и было! Когда он учился на артиллеристских курсах знаменитого литвинского инженера артиллерии Казимира Семеновича в Амстердаме, то не раз слышал имя этой местной знаменитости.

— Стыдно, пан Кмитич, — сморщил нос Михал, — это лучший живописец в мире на данный момент, между прочим!

Для Михала живопись, особенно фламандская, была главным в жизни увлечением наравне с увлечением юной Аннусей. Он даже в глубине души мечтал сам стать художником под стать Рембрандту. Михал пробовал что-то рисовать красками, но быстро сообразил, что либо Бог не дал ему таланта, либо надо больше учиться не фехтованию и стрельбе из пистолета, а живописи.