Все это в каком-то странном ракурсе — словно увидено глазами человека, сидящего на корточках.

…Ночь. По уснувшему морю медленно и бесшумно скользит небольшая лодка. На носу ее укреплена выступающая далеко вперед длинная палка с факелом на конце. Пламя отражается в черной воде, роняет в нее шипящие искры, выхватывает из темноты нависшие над морем скалы.

На носу лодки стоит юноша в набедренной повязке, с трезубцем в занесенной над головой руке и всматривается в воду при неверном свете факела…

Картины давно отшумевшей жизни возникали перед моими глазами. Они были отрывочными, бессвязными: промелькнет — и пропала. Так любознательный турист, попав в незнакомый город, бесцельно щелкает направо и налево своим неразлучным фотоаппаратом, не давая ему ни отдыха, ни покоя. Поэтому и пересказать эти коротенькие уличные сценки, пестрый калейдоскоп промелькнувших лиц горожан, воинов, любопытных женщин, чумазых ребятишек — связно пересказать все это просто невозможно. К тому же, как я уже говорил, изображения порой были очень смутными, едва видимыми, да вдобавок меня еще сбивали с толку неожиданные ракурсы.

То промелькнет мальчик, повисший на уздечке упрямого ишака и тщетно пытающийся сдвинуть его с места… То запыхавшийся, с побледневшим от напряжения лицом, тяжело дышащий атлет. Он очищает со щеки стригалем, похожим на серп, приставшую грязь, а вдали виднеется кусочек стадиона…

На покатой каменной площадке с желобками рабы давят босыми ногами виноград. Один из них так приплясывает, что брызги разлетаются далеко во все стороны.

А на соседней площадке применена уже примитивная «механизация», видимо заинтересовавшая небесного гостя. Тут виноград давят под прессом, накладывая на него каменные плиты — тарпаны. Сверху ягоды накрывают доской и прижимают ее длинным рычагом, на конце которого, болтая ногами, повисают два рослых раба.

Сын Неба заглянул в литейную мастерскую — и вот перед нами мастер в кожаном фартуке, прикрывая ладонью глаза от пламени, осторожно сливает в форму расплавленную, пышущую жаром бронзу…

А вот гончар формует на деревянном вращающемся круге, который устало крутит худенький мальчик, остродонную амфору.

Мы видим, как взрослые, устроившись в тени большой сосны, азартно играют в некое подобие шашек, передвигая по разлинованной доске круглые костяные пластинки. А рядом, тут же, маленькие мальчик и девочка усаживают глиняную куклу в крошечную повозочку с непомерно большими колесами.

Возникают на миг уличные музыканты: подросток, надув щеки, старательно наигрывает на свирели — сиринге, а босая девочка приплясывает, ударяя в тамбурин…

Кладбище на склоне горы за городом. Молодая женщина, прикрыв лицо краем белого траурного пеплоса, плачет возле мраморной плиты.

Кусок городской стены. Из сторожки возле ворот выглядывает воин с курчавой рыжеватой бородой, а на стене видна надпись, звучащая в переводе вдруг комически современно: «По решению городского совета запрещается здесь сваливать навоз и пасти коз…» Конец надписи, к сожалению, не виден.

Снова шумный рынок на городской агоре. Бросается в глаза, что на нем почти нет женщин. Торгуют и покупают одни мужчины.

Все интересует космического гостя: он пристально рассматривает рыб, жадно разевающих рты и подпрыгивающих на мокром гранитном прилавке. Мелькают изображения чаек, гусей, уток, различных растений…

Из этих бессвязных сценок, словно из кусочков мозаики, возникает бесценная живая картина будничной жизни древнегреческого города, которую до сих пор археологам приходилось с громадным трудом воссоздавать по случайным находкам и разрозненным черепкам битой посуды. Как много дает это науке!

Увидели мы и своими глазами жреца, чья рукопись доставила нам столько хлопот. Ему уже, пожалуй, за шестьдесят. Гладко выбритая голова, одутловатое морщинистое лицо и очень зоркие, цепкие черные глаза.