Приехали в Ярви вчера ночью.

На станции нас ждали два старомодных рыдвана, в которых предки Ирмы ездили, должно быть, в кирку по воскресным дням. Потом маленькие изящные санки для «молодой барышни» то есть для Ирмы, как заявил правивший гнедой пони работник-финн. И рыдванами тоже правили работники в серых кафтанах с трубками в углах рта. Наша Финка совсем преобразилась с той минуты, кок ее нога ступила на родную землю. Куда давались ее обычная апатия, спокойствие и неловкость?! Со всеми рабочими здоровалась за руку, похлопывала их по плечу, как самый заправский мальчуган, и лопотала что-то неустанно на своем оригинальном наречии. Она была так любезна, что предложила мне место в своих саночках, которыми управляла сама. Пони рысью взяла с места, и мы понеслись.

Несмотря на ночь, я увидела прекрасные картины. Белые горы, покрытые снегом, темные мохнатые призраки хвойных деревьев. Обрывы на каждом шагу и сверкающие синими льдами закованные озера в лунном свете. Это было так величественно красиво, что я не выдержала и завизжала во все горло:

— Но ведь это волшебная страна, Ирма, глупышка вы этакая, чувствуете ли вы это?!

Она, ничуть не обиженная моим высказыванием, повернула ко мне голову и, переложив вожжи из одной руки в другую, проговорила:

— О, моя родина — это… это… Ничто в мире не сравнится с ней!

И лицо у нее было в эту минуту гордое, как у королевы! Она права. То, что я видела при лунном свете, было прекрасно и сказочно, как сон. Проехав верст пятнадцать, мы очутились у замка.

Так вот он каков! Я привыкла судить о замках исключительно по средневековым романам.

Готические окна, зубчатые башни, подземелья, подъемный мост. Ничего подобного не встретишь в Ярви. Просто-напросто огромный деревянный дом, плотно и грубо сколоченный из тесовых бревен. Двухэтажный, с бельведером, с которого, по уверению Ирмы, великолепно можно летом наблюдать грозу на море, а море видно все, как на ладони. Весь замок окружен забором, высоким и крепким на диво. Во дворе пристройки: ледники, кухня, рабочая изба, амбары.

Сад расположен на южной стороне. Он весь точно висит на скате стремнины. Усадьба всяна горе. Под горою озеро, с берегом, поросшим соснами, а там, далеко впереди, беспокойное, говорливое в летние, весенние и осенние месяцы, а теперь — увы! — закованное, как узник в свои ледяные оковы, море.

В замке нас ждала госпожа Ярви, бабушка Ирмы, важная молчаливая старуха с вязаньем в руках. Старая служанка повела нас в предназначенные для интерната комнаты. Меня поместили с Ирмой, Принцессой и Живчиком в одну, малюток и сестричек Кобзевых в другую. Раю, как еще не окрепшую после операции, Марья Александровна взяла к себе. Великолепное распределение!

Ура! Ужинали все вместе в большой, с низким потолком, столовой. Хозяйка извинилась и ушла к себе. Она привыкла рано ложиться. Ирма долго оставалась в комнате бабушки. Она вернулась как раз в ту минуту, когда я вела целую войну с Маргаритой Викторовной, требуя от нее мой дневник, походную чернильницу и ручку.

— Но вы хотите уморить меня, Ирина, я не могу сейчас же броситься разбирать багаж!

— Но, m-lle, я тоже не могу уснуть, не записав моих впечатлений!

— Послушайте, однако…

— Если я не получу моей тетрадки, я испишу все стены, печи и полы!

— Боже мой, это не девушка, а фейерверк! Вы совсем от рук отбились с тех пор, как скарлатина перевернула всю нашу жизнь.

И все-таки она дала просимое. И дневник, и перо, и чернильницу. Все! Бедная Маргарита! Несмотря на ее строгий неприступный вид, душа у нее мягкая, чуткая… и терпеливая на славу.