А я стоял на своем:

— Нет, я не понимаю тебя! Тебе известно, как вся Россия еще и сейчас оплакивает своего великого поэта, и ты любезничаешь с человеком, который лишил нас нашей национальной гордости, нашей славы!

— Ничего я с ним не любезничала, Сашка! Я просто-напросто была с ним вежлива, не более того!

— Но ты протянула ему руку, ты улыбалась ему, ты говорила с ним… Наверняка ведь было так!

— Безусловно… Но подумай сам… Мы в салоне графини… Это просто светская беседа… А человек такой важный!.. Барон… Сенатор… Знаком со всеми министрами… Приближен к императору… И состояние, по слухам, имеет громадное…

— Короче, убийство Пушкина стало для него счастливым оборотом колеса Фортуны… С тех пор мерзавцу и везет, по-видимому… Ну-ну… — мстительно усмехнулся я.

— Довольно иронии! Любая светская женщина вела бы себя на моем месте точно так же! И уверяю тебя, этот господин в Париже пользуется всеобщим уважением. В приличном обществе вообще — все знают Жоржа Геккерена дʼАнтеса и никто слыхом не слыхал о Пушкине! Если бы я отвернулась, когда барон был мне представлен, случился бы скандал…

— Но я бы гордился этим произведенным тобой скандалом!

— Ты — да, но только не я сама! Я женщина, Саша, и ваши мужские дела меня не касаются.

Помолчав, матушка добавила:

— Ты на меня сердишься?

— Да, матушка.

На ее глазах выступили слезы — ни дать ни взять девочка, застигнутая на месте преступления. Я видел уже матушку такой — когда батюшка принимался упрекать ее в ветрености, забывчивости или ругать за необдуманный поступок. Кончина мужа не сделала ее зрелым человеком. Все так же прелестна и все так же безрассудна! Я был не в силах вынести вида сразу же увядшего лица ее, покрасневших век, надутых дрожащих губ — и принялся утешать матушку:

— Будет, не стоит об этом думать!..

Попытался и сам не думать, но оказался задет куда сильнее, чем полагал. Вечером, перед тем как улечься спать, я поглядел в зеркало: у меня оказались безумные глаза. Мысль о том, что убийца Пушкина процветает, что его осыпают почестями, жгла мне сердце. Всю ночь я не мог глаз сомкнуть.

А наутро с трудом удержался от того, чтобы продолжить вчерашнюю дискуссию с матушкой. Легкомысленная и невоздержанная на язык, она уже забыла о нашей размолвке и, радуясь тому, что можно вернуться к русским привычкам, занималась домашними делами. Ничуть не переменилась. Зато я — как сильно!.. Я другой теперь, ну, совершенно другой!.. Мысль о встрече матери с Дантесом преследовала меня как кошмар.

В следующее воскресенье намечался великий день: мы с лицейскими товарищами решили отметить банкетом недавний выпуск из Лицея: все-таки провели вместе в Царском Селе ни много ни мало шесть лет. В отдельном зале модного ресторана на Мойке собралось пятнадцать человек, трапеза сопровождалась воспоминаниями о прожитых бок о бок годах и такими взрывами хохота, что тряслись стены. Весельчак Горелкин, всегдашний заводила в нашей компании, до того хорошо показывал, как заикается на каждом слове, блеет и подергивает носом наш преподаватель права Клементьев, что я просто своими глазами видел знаменитого юриста с обезьяньей мордочкой пирующим с нами за одним столом. Зорин читал комические вирши собственного сочинения, вирши были полны игривых и даже непристойных аллюзий и заслужили овации. Фюш к месту и не к месту вспоминал какой-нибудь скоромный анекдотец… И мы были более чем свободны, говоря о женщинах.

Кое-кто уже завел себе любовниц — танцовщиц из кордебалета или девиц легкого поведения, но я нет. Я оставался девственником.