— Это куратор, — шепотом пояснил Суини. — Ее зовут Олив.

— Удалось найти что-нибудь существенное, Мартин, — поинтересовалась Олив.

— В этой стопе ничего, — ответил тот. Он взял сложенные по правую руку бумаги и вернул ей. — Но кое-что еще надо просмотреть.

— Наш Мартин — прям как настоящий ученый, — хмыкнула мисс Олив, обращаясь ко мне. — Он примыкает к меньшинству, считающему что почетный сын нашего города, Эрнест Хемингуэй, провел в этой школе не лучшие свои годы. Так ведь, Мартин?

В голосе ее угадывался сарказм. Скрытая бородой челюсть Мартина поджалась, и я сделала вывод, что этих двоих сложно назвать приятелями.

Олив даже не дала ему шанса ответить.

— Мартин не понимает концепции счастья.

— Я просто стараюсь придерживаться фактов, — возразил тот. — Будучи подростком, Хемингуэй переживал тут, в Оук-Парке, трудные времена. А факты есть, — Мартин подмигнул мне. — Когда он пошел в первый класс, вместе с сестрой, та была на пол головы выше его. Он был слишком хлипок, чтобы отличиться в спорте — это всем известно. На футбольном поле Эрнест выглядел таким жалким, что товарищи прозвали его «свинцовый зад».

Мисс Олив надулась. Щеки вспыхнули так, что сравнялись с огненной шевелюрой.

— А еще, — развивал атаку Мартин, чувствуя, что нащупал слабое место, — Эрнест был слишком близорук, чтобы отличиться в стрелковом клубе. И ненавидел играть на скрипке, на чем его мать настаивала.

— В самом деле? — удивилась я.

— И еще, — Мартин воздел палец, подчеркивая важность заявления и бросаясь на мисс Олив, как лев на раненую антилопу, — разве мы не установили, что как-то раз Хемингуэй проковырял карандашом дырки в «яблочке» своей мишени, перед тем как прикрепить ее?

Суини громко рассмеялся.

— Это ведь не совсем то, что в Оук-Парке называют честной игрой, не так ли?

Губы мисс Олив сжались еще плотнее, она отвернулась и приветственно помахала высокому, худощавому субъекту в вельветовых слаксах и клетчатой рубашке, только что вошедшему в помещение Фонда. Он поздоровался с ней, а при виде Мартина от природы угрюмая физиономия нового гостя сделалась еще мрачней.

— А, привет Хэл! — радостно кивнул ему Мартин. — Мисс Макгил, это Хэл Шульц, директор Фонда Хемингуэя в Оук-Парке. Хэл, я как раз собирался напомнить мисс Олив, как матушка Эрнеста собиралась нанять ему учителя по латыни. Или как он опозорился в решающей игре? Или как вынужден был пойти на выпускной бал со своей старшей сестрой?

— Мартин, — рявкнул Хэл Шульц, засунув руки в карманы брюк цвета ржавчины, — как выразилась Дороти Паркер, «ни об одном живом человеке не говорили столько глупостей и мерзостей», как о Хемингуэе. И ты теперь продолжаешь эту традицию, громоздя свою полуправду на полуложь. Сколько мы уже говорили, что не рады видеть тебя здесь? Ты вынюхиваешь весь негатив в отношениях между Хемингуэем и Оук-Парком и выкладываешь на публичное обозрение.

— Правда, — возразил ему Мартин. — Мне нужна только правда. Как, надеюсь, и вам.

— Даже самые резкие критики соглашаются, что Хемингуэй был серьезным, одаренным писателем, — ответил Хэл. — У него имелась мощнейшая харизма, отражавшаяся и в творчестве.

— Тут все гораздо сложнее, — сказал Мартин. — Почему он так обошелся со многими из тех, кто помогал ему взбираться по лестнице: с Гертрудой Стайн, Эзрой Паундом, Скоттом Фицджеральдом? Его эго росло пропорционально славе, и моя теория заключается в том, что базисом для этой агрессии стало то плохое, с чем он столкнулся здесь, в добром старом Оук-Парке.