— Да, наверное, ты прав, — сказал Якоби. — Ты ведь там был. Просто последние четыре года я веду передачи, рассчитывая вселить надежду в жителей оккупированной Европы — сначала стонавшей под игом нацистов, а теперь вот появились ящеры, — и не вижу никаких результатов своей работы. Мне бы хотелось знать, что я внес свою лепту в дело борьбы со злом.

— Ящерам правда нравится не больше, чем немцам, — ответил Русецки. — По сравнению с тем, что нацисты творили в Польше, инопланетяне выглядели получше, но ящеры хотят покорить всю Землю, и чем больше людей будет это понимать, тем отчаяннее они станут сражаться.

— Всю Землю, — повторил Якоби. — Тут есть о чем подумать. Мы назвали войну мировой еще до того, как ящеры на нас напали, но Америка, Африка, Индия, большая часть Ближнего Востока практически не участвовали в войне. Теперь же война охватила все страны. Трудно представить себе ее масштабы.

Мойше кивнул. Ему было труднее, чем британскому еврею. Якоби вырос в Лондоне, который являлся столицей одной из величайших мировых империй, к тому же тесно связанной с Соединенными Штатами. Он всегда думал о мире как о едином целом. Интересы Мойше прежде не выходили за пределы Польши — точнее, Варшавы — ровно до того дня, когда фон Риббентроп и Молотов подписали пакт о нацистско-советской дружбе, который гарантировал не только неизбежность войны, но и ее крайнюю жестокость.

Сквозь стекло инженер предложил Русецкому и Якоби выйти из студии. Они быстро повиновались; до начала следующей передачи оставалось совсем мало времени.

Как и следовало ожидать, в коридоре уже ждал высокий тощий мужчина с резкими чертами лица, его густые темные волосы тронула седина. Он посматривал на часы, держа в руках листы бумаги с напечатанным на машинке текстом, вроде тех, что нес Якоби.

— Доброе утро, мистер Блэр, — сказал Мойше на своем неуверенном английском.

— Доброе утро, Русецки, — ответил Эрик Блэр, снимая свой темный «в елочку» пиджак. — В этом закрытом гробу становится все жарче — пожалуй, лучше остаться в одной рубашке.

— Да, тепло, — ответил Мойше, отвечая на ту часть реплики, которую понял.

Блэр занимался вещанием на Индию. Он несколько лет прожил в Бирме, а также успел получить тяжелое ранение во время гражданской войны в Испании, где сражался на стороне республиканцев. Во время скитаний он умудрился подхватить тяжелый кашель, скорее всего туберкулез.

Он на всякий случай вытащил носовой платок.

— Прошу меня простить, джентльмены, мне нужно выпить стакан чая, чтобы прочистить трубы.

— Поразительный человек, — пробормотал Якоби на идиш, когда Блэр вышел. — Я видел, как после передачи он кашлял кровью, но никто из слушателей никогда бы не догадался, что он болен.

Вскоре вернулся Блэр с толстой чашкой из белого фарфора. Он сделал несколько глотков напитка, отдаленно напоминающего чай, скорчил рожу и быстро прошел в студию. И тут же завыла сирена воздушной тревоги. Русецки удивленно заморгал; он не слышал воя двигателей самолетов ящеров.

— Может быть, спустимся в подвал? — спросил он.

К его удивлению, Якоби возразил:

— Нет, подождем. Послушай.

Мойше послушно принялся слушать. Вместе с воем сирен до него донесся и другой звук — резкий металлический звон, который он далеко не сразу сумел распознать.

— Почему звонят церковные колокола? — спросил он.