— А Оська дома?…

Никто раньше так не спрашивал. Я, вообще-то, далеко живу от школы, семь остановок на троллейбусе.

А Никита приехал.

— Адрес? У Погореловой спросил, конечно! Ты же сказал — вы соседи. Да ну, совсем рядом — десять минут! — и он поставил в угол свои ролики.

А потом пошёл на кухню очаровывать мою маму.

И мама очаровалась.

— Надо же, Оська. Вот не думала, что ты можешь подружиться с таким интересным мальчиком.

Не думала она. Думала, конечно, что её сын — так, аппарат для поглощения борща.

А потом мы с ним устроили группу. Когда он узнал, что у меня гитара есть, и что я немного играю.

— О, камрад!!! Давай! Забацаем что-нибудь. А, Оська! Перевернём умы. Зажжём с тобой! Чего ты — давай!

И мы дали. Я за неделю научился довольно неплохо на гитаре этой. А Никита, оказалось, играет на клавишах очень прилично. Он раздобыл где-то синтезатор — даром отдали какие-то друзья отца. Жуткий зверь, а не синтезатор. У этого престарелого мастодонта не работало несколько клавиш, но Никита как-то обходился без них. И музыку к нашим песням писал он. Надо же, оказалось, к моим стихам можно музыку. Что из них можно — песни. И что… Что от музыки, Никитиной музыки, они станут не хуже. Даже, может, и получше.

Мама, конечно, немного переживала, что я забросил виолончель. Но Никита заверил её, что игра на гитаре «очень развивает гармоническое мышление».

К тому же в одной песне мы вставили виолончель. То есть я там бросаю свою гитару, и устраиваю такой виолончельный запил… Самому нравится, я такого на виолончели никогда не играл, и не слышал ни у кого. А Никита там только подыгрывает мне тихонько на тарелочке. Пока на синтезаторной, а потом будет на настоящей. Здорово так — моя виолончель и его тарелочка. Это моя любимая песня, про Лётчика Экзюпери. Я вот долго боялся эти стихи Никите показывать, думал, он смеяться будет. Ну и вообще, не хотелось, чтобы он его трогал, Лётчика моего, музыку там сочинял. Казалось, испортит. А Никита прямо им заболел. И потом прилетел ко мне, и, не снимая куртки — сразу за клавиши. И показал. И оказалось — вообще. Сумасшедше здорово, не думал, что из моих стихов можно такое сделать, настоящее. Да и соло виолончельное там отличное получилось. В общем, Никита считал, что Лётчик Экзюпери — это самая наша хитовая песня. Бомба, говорил.

А потом произошла и вовсе невозможная вещь.

Я вышел за хлебом, а когда вернулся, услышал на кухне Никитин голос. Мама всё восхищалась, что он, ударник, так здорово на синтезаторе играет.

— Да что вы, в самом деле. Ваш Оська в сто раз талантливее меня. Что там я — просто знаю несколько аккордов. И перебираю их. За полгода можно выучиться. А вот Оська… Вы хоть стихи его видели! Да вы что! Такие стихи — вообще!!!

… И тут он увидел меня. Мои широко раскрытые в ужасе глаза. И он улыбнулся широко и сказал:

— Ой, камрад… Похоже, я тебя заложил… Извини.

Знаете, что в этом невозможного?… Что я на него не обиделся. Вообще. Не могу на него обижаться. То есть… То есть я тогда думал, что не могу.

Есть у нас такой человек — Гиреев. Человек этот… В общем, если честно — я бы хотел, чтобы его вовсе не было. Вообще — таких, как он. Особенно когда я увидел, как он Мансура ткнул головой о батарею. «Не стой здесь, …», сказал ему Гиреев. И добавил такое слово, которое я не хочу повторять. В общем, смысл этого слова — что Мансур нерусский. Поэтому нечего ему здесь стоять, где Гирееву пройти надо.

У меня прямо всё внутри опустилось. Холодно стало мне внутри. Потому что человек — вот, нормальный человек, я же нормальный! Должен был… Должен был что-то сделать.