Так или иначе, но я довел правку романа до конца. Не идеально — на редактуру и переписку кое-каких фрагментов мне потребовалось бы еще два-три дня, но я выправил почти все, что хотел, а потом сел в машину, поехал на Кейп-Код и спал в Провинстауне с женой, пытаясь подремонтироваться, и даже неплохо в этом преуспел, так как перестал принимать снотворное и курить марихуану и в какой-то мере вернулся в тот мир, который соответствует моему эго. Я читал «Волшебную гору», читал медленно, и «Олений заповедник» постепенно принял в моем сознании более скромные размеры. Что, как показали события, было совсем не плохо.

Две-три недели спустя мы вернулись в Нью-Йорк, и я стал принимать мескалин. Возможно, что-то в человеке умирает, когда яд мескалина попадает в кровь. По окончании долгого и одинокого путешествия, которое быстро не опишешь, «Олений заповедник» снова всплыл в моем мозгу, и я сел, потянулся сквозь сад наслаждений, рожденный бархатистым светом, нашел дерево карандаша и постель блокнота и соединил их. И тут из какой-то части моей плоти, о существовании которой я еще не знал, потекли слова — одно за другим, отдельными струйками и водопадиками они летели, переворачивались, невозмутимые в своем полете, входя в соприкосновение друг с другом, и последние шесть строк моей чертовой книги были написаны, и я с ней покончил. И это был единственный хорошо написанный кусок, рожденный непосредственно наркотиком, хоть я и заплатил за него безмерным похмельем.

Так роман получил свою последнюю фразу; прожди я еще один день, — и было бы уже поздно, поскольку в следующие двадцать четыре часа печатники начали обрезать листы и переплетать их. Книга ушла из моих рук.

Через полтора месяца, когда «Олений заповедник» появился в магазинах, я уже чувствовал себя не восьмидесятилетним стариком, а крепким, истеричным шестидесятитрехлетним мужчиной — на самом-то деле мне было тридцать три. И я хохотал как старый пират над тем, какое вызвал возмущение. Значительных рецензий было: семь хороших и одиннадцать плохих, а почти все отзывы из провинции оказались плохими в соотношении три к одному, но меня это не огорчало, потому что хорошие рецензии были живыми, а плохие полны фактологических ошибок.

Более интересно то, как рецензии распределялись по нью-йоркским журналам и газетам. В журнале «Тайм», например, появилась плохая рецензия, а в «Ньюсуик» — хорошая; в «Харперс» — ужасная, а в «Атлантик» — приличная; в ежедневной «Таймс» — очень плохая, в воскресной «Таймс» — хорошая; в ежедневной «Геральд трибюн» мне поставили ноль, в воскресной «Геральд трибюн» — более чем хорошую отметку; «Комментари» высказалась осторожно, но с похвалой, а «Репортер» захлебывалась от восторга; «Сатердей ревью» обругала, а Брендан Гилл в «Нью-Йоркере» выдал серию пощечин и одновременно похвал; в частности, он написал:

«…большая, сильная, грубая, вульгарная и вызывающая отвращение книга, такая сильная и такая слабая, так ловко и так неуклюже написанная, что только писатель величайшего и бесконечно дерзкого таланта мог вложить нечто подобное в обложку».

Что еще можно сказать? Книга довольно хорошо прошла, она стала седьмой, а потом шестой в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс», оставалась там неделю или две, потом исчезла… Неделю за неделей я ждал, что произойдет решающая перемена и она будет раскупаться в большем количестве, а не в меньшем, но этого так и не произошло.