И взрослая, прошедшая тюрьму, пережившая гибель детей, она напишет:

Для человека, душа которого открывается при свете Вечности в ощущении Бессмертия, все перипетии жизни – это путь духовных испытаний, трагическое напоминание, что ты человек из плоти и крови. И когда судьба выводит Ольгу на дорогу непрестанного страдания, знание о том, что "смерти не было и нет", не покидает ее и в блокадные дни, и в минуты полного отчаяния.

Это чувство, не зависящее от ее идей и взглядов, установок и временных представлений, вело Ольгу по жизни и делало из нее поэта. Потом она назовет его Духом Трагедии, который неразлучно с ней. Этот Дух давал ей силы заглянуть в такие бездны, узнавать такую тьму в глубинах человека, которую мало кто мог бы вынести. Вот она описывает блокадную баню и доходит до страшной картины со старухой-паучихой с раздутым животом и лысой головой. А такие же дистрофичные женщины с ненавистью говорят о ней: вот она живет, а "мой помер – молодой, красивый, а такая живет… погиб, а такая живет…". И слыша эти слова, видя эти иссохшие, изуродованные голодом тела, Ольга восклицает: "До какого же ужаса, и отчаяния, и позора докатилось человечество, если его женщины стали такими!.." И завершает: "Все наше поруганное сконцентрировалось в ней. Она сидела в добром луче солнца, с семицветным сиянием над головой, – она сидела, как сама Смерть, сама Война…"

Но среди мира, где люди оказываются в аду при жизни, где легко можно стать нечеловеком, поскольку граница человеческого уже перейдена, миссия художника становится совершенно особой: "Я здесь, чтобы свидетельствовать". Так История спасает своих хроникеров для того, чтобы они никогда не прекращали свой рассказ.

С годами Ольга понимает, что она и сама – часть трагедии Истории, и все, что произошло с ней, больше, чем ее личная трагедия.

Задумав написать о своем граде Китеже – о затопленном Первороссийске, о гибели Мечты, которой была отдана юность ее поколения, она вдруг встречается с реальным героем поэмы, которому выпала такая же судьба: участвовать в уничтожении города-мечты, построенного своими руками. Такое поразительное совпадение привело ее к глубоким размышлениям над сутью всего, что она писала и хотела написать:

"…Мой замысел пришел ко мне, и я его испугалась, – настолько это было мое и уже не мое, – двойник, галлюцинация, чудо, – как же так оно уже отделилось от меня, – еще до того, как я его воплотила? Оно уже существует помимо меня. Но это лишь означает верность ходам моих философских (теперь не побоюсь произнести это слово) суждений и художнических устремлений и планов… Да, "вас Господь сподобил жить в дни мои…", но вот только теперь видно начало подлинной работы – начало подвига… Ведь я – их память и их язык. "Начало подвига. К нему призвал Господь"".

Она уже не каменная дудка из своего юношеского стихотворения, которая беззаботно поет, – через ее дневники транслируется трагический хор множества человеческих голосов. Ее голосом говорит сама история.

Судьбу настоящего поэта распознал в ней Борис Пастернак. Именно "за судьбу" любила ее Ахматова и прощала ей неудачные стихи, которые не простила бы иному.