— Вы мамин друг, мистер Арчер?

— Друг ее друга. Вас смутили мои Берттиллоновские размеры?

Она была достаточно умной, чтобы понять меня, и достаточно молодой, чтобы покраснеть.

— Извините, я не хотела быть грубой. Мы видим так много незнакомых людей, — это можно было расценить как объяснение ее интереса к грубияну-шоферу. — Мама только что поднялась к себе после купания. Она одевается. А папа еще не вернулся из театра. Не будете ли вы любезны присесть?

Я опустился на качалку рядом, забавляясь мыслью, что сюда мог сесть юноша, который оказался бы в ее вкусе. Книга, которую Кэти держала в руках, а теперь положила на диванную подушку между нами, оказалась не чем-нибудь, а курсом теории психоанализа!

Кэти решила завязать беседу. Раскачивая взад и вперед очки, держа их за дужки, сообщила:

— Папа репетирует пьесу в Куинто, вот по этому поводу у нас и состоится встреча. Папа, я вам скажу, действительно прекрасный актер, — заявила она несколько нарочито категорично.

— Я знаю. Намного лучше, чем сама пьеса.

— Вы ее видели?

— Я видел сегодня одну сцену.

— И что вы думаете? Разве она не хорошо сыграна?

— Достаточно хорошо, — ответил я без энтузиазма.

— Нет, что вы в самом деле думаете о ней?

Ее взгляд был такой детскичестный, что я ответил прямо:

— Им следовало бы придумать новое название и написать потом новую пьесу... если весь спектакль выдержан в том же духе, что и первый акт. — Но все, кто видел его, считают, что это по-настоящему художественная вещь. Вы всерьез интересуетесь театром, мистер Арчер?

— Вы хотите спросить, знаю ли я тот предмет, о котором берусь судить? Возможно, что и нет. Я работаю для одного человека в Голливуде, который занимается литературными сценариями. Он и послал меня посмотреть эту пьесу.

— О, Голливуд!.. Но папа говорит, что пьеса слишком сложна для Голливуда. Она написана не по шаблону. Мистер Марвелл собирается показать ее на Бродвее. Там ведь нет каких-то заранее принятых, обязательных постановочных норм, как вы считаете?

— Наверное, нет... Кстати, кто он — мистер Марвелл? Я знаю, что он автор и постановщик пьесы, но — это все, что я знаю.

— Он английский поэт. Учился в Оксфорде. Его дядя — член палаты лордов. Он близкий папин друг, и папе нравится его поэзия, и я пытаюсь читать кое-что его, но... не могу понять. Его стихи очень трудны, там сплошная символика. Как у Дилана Томаса.

Это имя не произвело на меня никакого впечатления.

— Ваш отец тоже поедет в Нью-Йорк, если Марвелл повезет пьесу на Бродвей?

— О нет. — Очки в руках девушки описали круг и с вполне различимым стуком ударились о ее колено. — Папа только помогает Фрэнсису. Он играет в спектакле даже только для того, чтобы самому почувствовать, как "пойдет" спектакль. Он просто оказывает поддержку. У него нет никаких актерских амбиций, хотя он действительно прекрасный актер. Не правда ли? "Посредственный любитель", — подумал я. Вслух сказал:

— Вне всякого сомнения.

Девушка говорила о своем отце и почтительно, и эмоционально, губы ее произносили слова мягко и ласково. Будто лепестки цветка раскрывались. Руки успокоились. Но когда через несколько минут появился на веранде сам "папа", а за ним по ступенькам взбежал Марвелл, Кэти Слокум посмотрела на Джеймса Слокума с плохо скрываемым испугом.

— Здравствуй, папа, — еле выдавила она из себя. Кончиком языка она облизнула верхнюю губу, а потом сжала зубы.

Отец направился прямиком к ней. Среднего роста, худощавый, он был достоин иметь торс, шею и голову, подходящую... ну, по меньшей мере, для гомеровского героя.

— Я хочу поговорить с тобой, Кэти.