Как сейчас, в Ветусте.

Он приехал сюда, чтобы навестить умирающего. Своего дядю Хайме, больного раком.

В юности Фермин ходил с дядей на охоту. И теперь вспоминал эти походы как пытку. Всякая охота требует тишины, говорил дядя Хайме, но охота на птиц требует тишины абсолютной. Полнейшей. И, говоря это, он впивался в него ледяным, холодным, как сосулька, взглядом. За все то время Фермин так ни разу и не выстрелил. Он покорно, с бесчувственностью полена позволял водить себя по болотам и ложбинам. Но боялся, что, если выстрелит и промахнется, родной дядя разворотит ему пулей череп – с тем же хладнокровием, с каким убивал диких уток.

Почему же тогда он ходил с дядей, если никто другой на это не соглашался?

Дядя Хайме воплощал в себе все, что Фермин ненавидел. Он воплощал в себе жестокость. Фермин сталкивался с ней и в семинарии, но там она была иной – приукрашенной, циничной, изобретательной. Первый урок, самый памятный, он получил, когда только успел занять отведенную ему комнату и неспешно расставил на полке самые дорогие свои сокровища. Книги Вильгельма Брауна, а также Эмилио Салгари, Жюля Верна, Марка Твена и Стивенсона. Но тут явился падре Эсколано, назначенный ему в наставники, и начал ругаться так, как умеет ругаться лишь разгневанный священник. И больше он никогда не видел своих любимых приключенческих романов. Возможно, причина, по которой он упорно, раз за разом, ходил на охоту с дядей Хайме, была каким-то образом связана с той сценой, пережитой в семинарии. Лучше быть рядом с откровенной жестокостью, чтобы с корнем вырвать тоску по чудесам и приключениям.

На пороге смерти дядя попросил позвать именно его. Они уже давно перестали встречаться. Для дяди – бывшего лейтенанта, а потом, в годы франкизма, нотариуса – Фермин был куда хуже любого красного священника. «Он просто придурок! – орал дядя. – Вы что, сами не видите, что он придурок? Нельзя быть умным и добрым одновременно. Таких не бывает. – А потом добавлял сквозь зубы: – Я еще могу смириться с теми, кто притворяется, будто во что-то верит, но с теми, кто верит по-настоящему, – никогда». И эти слова вполне соответствовали тому представлению о дяде, какое сложилось у Фермина. Со временем он до такой степени возненавидел дядю, что однажды набрался храбрости и сказал ему: «У тебя не душа, а прицел винтовки».

И теперь дядя ослабевшим голосом проговорил:

– Да, это правда – то, что ты тогда бросил мне в лицо, – истинная правда.

Его ледяные глаза светились непривычной умиротворенностью.

– Я всегда был порядочной скотиной, – сказал дядя Хайме, – но я хочу рассказать тебе одну вещь.

– Это исповедь? – спросил племянник профессиональным тоном.

– Нет, и заткнись! – воскликнул дядя Хайме, вдруг вернувшись к привычным своим манерам. – Мне священники тут не нужны! Слушай, и все – больше от тебя ничего не требуется, только слушай! Слушать ты умеешь. Я ведь, знаешь ли, сделал в жизни и кое-что хорошее. Убил пятерых подонков.

Фермин смотрел на него с ужасом. Но думал он при этом не о пяти убийствах. Дядя был способен и на куда более страшные дела. Фермин думал о том, какое безумие признаваться в этом теперь. О том, как глупо прерывать таким вот неожиданным и непривычным образом естественный процесс перехода к смерти.