— Но как же ты, скажи, с больной-то ногой все-таки ушел от стрельцов? — продолжал допытывать Юрий.

— А нагнала меня та шальная пуля около плетня. На дворе уже стемнело, я и притулился за плетнем.

— И они тебя не заметили, пробежали мимо?

— Пробежали. А я тем часом ползком в ближайший бор, да вот который день этак ползу и маюсь.

— А есть откуда доставал?

— Да не откуда. Верьте не верьте, четвертый день маковой росинки во рту не было. Совсем в суставах ослаб.

— Ах, Боже мой! Мы охотно бы тебя накормили, да с собой у самих съестного ничего не взято.

— Не послать ли нам сейчас Кирюшку домой хоть за хлебом? — предложил Илюша.

— И то, слетай-ка, Кирюшка.

— Слетать-то недолго, — отвечал тот, — а что, как тем временем стрельцы все же поспеют сюда и сцапают его?

— Провал их возьми!.. — проворчал разбойник. — Как-нибудь, касатики вы мои, пообмогусь я пока и без хлеба. Все вы трое, вижу я, душевные ребята, задаром не погубите бессчастного человека. Взяли бы вы меня, право, к себе в лодку, отвезли бы подальше вниз по речке, да высадили бы на тот берег.

Братья переглянулись: обоим было сердечно жаль "бессчастного"; Юрий же сочувствовал ему и за его "лихость". Пошептавшись с Илюшей и Кирюшкой, он обратился снова к беглецу.

— Видишь ли, любезный, что мы меж собой порешили. Хоть бы и отвезли мы тебя на лодке подальше, да потом что же? Ты либо погибнешь голодной смертью, либо попадешь все же в руки стрельцам. Так ведь?

— Так-то так…

— Ну, вот. А в нашем саду есть укромный приют — омшаник. Пчелы на все лето вынесены оттуда на солнце. Никто туда к тебе теперь и не заглянет. Пищу тебе приносить мы будем два раза в сутки…

— Награди вас Господь и все святые угодники! А место, точно, глухое?

— Глухое, говорю тебе, в конце сада, от речки же близехонько, около самого забора.

— Да через забор как же я с ногой моей перелезу?

— А у нас там доски подставлены, упрешься на наши плечи — и перешагнешь.

— Аль попытаться?..

— Погоди, это еще не все. Есть у нас в доме лекарь-немчин, лечить великий мастер: больного отца нашего, можно сказать, из мертвых воскресил. Так он вот тебя живо на ноги поставит.

— Ну, нет, Господь с ним, с этим вашим немчином!

— И то ведь, Юрий, — вмешался Илюша. — Богдан Карлыч наш — добрейшая душа, но возьмется ли он лечить разбойника, не спросясь сперва у батюшки?

— Правда… Только вот что, брат Осип, ты не вернешься ведь потом опять к прежним товарищам в шайку?

— Ой, нет! — уверил тот. — Опостылело мне их бесшабашное житье хуже горькой редьки. Пойду я в батраки, в судорабочие — мне все едино. Работать я сызмальства был лих. Замолю грехи свои…

— Ах, Юрик, вот было бы славно! — воскликнул Илюша, вконец обмороченный чистосердечным, по-видимому, раскаяньем разбойника.

— Поклянись же нам в том именем Бога, — сказал Юрий.

Шмель перекрестился размашистым крестом.

— Не видать мне царствия Небесного!

— Вот это так. А теперь дай-ка сюда твой нож.

— Для чего?

— Тебе он ведь все равно уже не нужен, а найдут его при тебе, так лишняя улика.

Минуту еще разбойник как будто колебался. Но в прямодушных лицах братьев-боярчонков не было и тени лукавства, — и он отдал свое единственное оружие. Юрий швырнул его в речку.