— Оборвался никак шнурок… — пробормотал он. — Да нет, шнурок-то был крепкий. Верно украли…

И он взглянул на Кирюшку. У того с перепуга "поджилки" затряслись. По пословице "на воре и шапка горит", он еще до прямого обвинения стал оправдываться:

— Это не я, дяденька, вот те Христос, не я… "Дяденька" сгреб его за вихор и залез ему другой рукой за пазуху.

— А это что? — спросил он, вытаскивая оттуда ладанку вместе с нательным крестом. — Ах ты, вор-грабитель!

И он поднял воришку за вихор на воздух и дал ему такого шлепка, что тот взвыл, а Юрий счел нужным вступиться:

— Да ты его еще изуродуешь…

— Урода не изуродуешь. Христа ведь еще в свидетели призывает, христопродавец окаянный!

В это время подбежал Илюша. При виде Федьки Курмышского он опешил.

— У меня там все готово, Юрий… Как же теперь?.. Оторопел и Юрий. Нельзя было терять ни одной минуты, а этот великан-казак торчит тут перед ними.

— Вот что, Федя, — сказал ему Юрий. — Мы не даем здесь покоя княжне. Отойдем-ка подальше, за угол.

— Отойдем, миляга, отойдем, — отвечал тот и, не выпуская еще из рук Кирюшки, завернул за рубку.

Юрий постучал к молодой полонянке.

— Отопри, княжна! Поскорей, Бога ради…

На пороге показалась Гурдаферид, наскоро запахиваясь чадрой.

— У нас с братом уже приготовлена лодка, — объяснил ей Юрий. — Мы успеем еще съехать с тобой на берег…

Девушка стояла как вкопанная. Если у нее и было желание вернуться к своим, то она не могла не сознавать, что с помощью двух боярчонков ей это вряд ли удастся. Но Юрий, как говорится, закусил удила. Нерешительность княжны он принял за растерянность и схватил ее за руку. Илюша за другую. Гурдаферид только теперь пришла в себя и испустила пронзительный крик.

— Что ты, что ты, помилуй! — увещевал ее Юрий. — Ведь лодка у нас тут сейчас под кормой. Нас не успеют нагнать, не бойся…

Выглянувший на крик ее из-за рубки Федька Курмышский услышал последние слова боярчонка и мигом сообразил, в чем дело.

— Батюшка Степан Тимофеич! — заорал он во все свое казацкое горло. — Товарищи! Сюда, сюда! Измена…

Тем временем Разин со своими молодцами на судах купеческого каравана делал свое "удалое" дело. Одно, самое большое судно было нагружено хлебом, заподряженным казною для Астрахани, а потому сопровождалось стрелецким конвоем. Остальные суда, составлявшие собственность частных лиц, примкнули к казенному, чтобы пользоваться тою же охраной. Но охрана им на этот раз ни к чему не послужила: магический окрик "сарынь на кичку!" навел на охранителей такой же панический страх, как и на безоружных судовщиков, и они после первых же выстрелов положили оружие. Тем не менее за их вооруженное сопротивление начальник отряда, "в пример другим", был приговорен Разиным к повешению. Обреченный к казни со скрученными за спину руками стоял уже под мачтой, на которую влез один из разинцев, чтобы закрепить там веревку с петлей. Тут с "Сокола"-корабля до слуха неумолимого атамана донеслись последовательно два крика: княжны-полонянки и Федьки Курмышского.

— Обождите малость, ребята, — остановил он экзекуцию и поспешил на свой атаманский корабль.

За атаманом последовал и его "штаб" — казацкие старшины.

— Ты ль это, Федька? — удивился Разин, увидев перед собой на ногах, хотя и с повязанной головой, Федьку Курмышского. — А я чаял, что ты отошел от сей жизни в вечную, и хотел уже по доброму молодцу поминки справлять — стрелецкого голову на мачту вздернуть.