— Вы не волнуйтесь, — деликатно проговорил я. — Вы скажите, и я сам разберусь.

Такой вариант, чувствуется, не очень нравился Куликову. Идиотское опасение «сдать» хороших людей гэбисту и сделаться доносчиком надежней всякого кляпа не давало ему говорить.

— Вы их будете вызывать к себе на Лубянку? — исподлобья поинтересовался он. — Допрашивать?

«Допрашивать с пристрастием, — произнес я про себя. — Подвешивать на дыбу. Бить плетьми и загонять иголки под ногти. Любимое мое гэбэшное занятие…».

Вслух же я сказал:

— Никого я никуда вызывать не буду. Мне от них ничего не надо.

Я нарочно сделал особое ударение на слове «мне», и Куликов это заметил, потому заметно встревожился.

— А кому надо? — спросил он, посмотрев, наконец-то, мне прямо в глаза. Он все еще колебался, удерживаемый треклятым интеллигентским кодексом чести.

— Павел Валерьевич, — твердо проговорил я. — Этот обрывок фотографии мы обнаружили на месте преступления. Полагаю, что тот, кто оторвал половину снимка, имел к убийству Фролова самое непосредственное отношение. Я не знаю, зачем понадобилось уродовать фотографию. Но, уверяю вас, сделано это было не ради шутки.

— Хорошо, — севшим голосом произнес Куликов. — Можете записывать. Сокольский, Бредихин, Григоренко. Кто-то из них или, может быть, все трое…

Я тщательно переписал в блокнот фамилии, уточнил инициалы и примерный возраст. Все трое оказались стариками — немного помоложе Фролова, немного постарше моего собеседника.

— Больше там никого не могло быть? — на всякий случай уточнил я, закрывая блокнот. Как тут же выяснилось, вопрос был далеко не лишним.

— Мог быть еще один, — подумав, сообщил мне Куликов. Лицо у него сделалось виноватым, как у отличника, вдруг забывшего закон Архимеда. — Он тогда, знаете, еще совсем пацаном был, чуть ли не студентом… В 70-е вроде работал в МИФИ… или в ИТЭФе… нет, не припомню…

— А фамилия, фамилия? — предпринял я атаку на куликовский склероз. — Вспомните, пожалуйста, это крайне важно!

Павел Валерьевич напрягся и стал похож на штангиста перед взятием веса. Костяшки его пальцев побелели, настолько крепко он сжал кулаки.

«Ну же, ну!» — мысленно подбодрил его я.

Победил, однако, склероз.

— Не по-о-омню, — стыдливо прошептал Куликов. — Звали его как будто Валентином… Фролов еще в разговорах называл его Валей… А фамилия… такая простая русская фамилия…

— Иванов, Петров, Сидоров… — начал было перечислять я, но Павел Валерьевич сделал упреждающий жест рукой.

— Нет-нет, — со смущением проговорил он. — Какая-то другая. Что-то связанное с фауной.

— Волков?.. Зайцев?.. Медведев?.. Лисин?.. — при каждом моем слове Куликов смущенно мотал головой.

Если бы не страдальческое выражение лица Куликова, я бы решил, что он надо мной издевается: настолько наши разговоры напоминали известный рассказ классика про лошадиную фамилию.

— Конев?.. Коровин?.. Баранов?..

Павел Валерьевич все отчаяннее мотал головой, как болванчик, и в итоге я вынужден был сдаться.

— Ладно, все, — я пошарил в наружном кармане, достал визитку и вручил ее физику. — Может быть, вдруг вспомните, тогда позвоните — домой или на службу, все равно.