С этими светлыми мыслями я добрел до третьего подъезда, сел в лифт и только в лифте вспомнил вдруг о двух кусочниках с Волоколамского — очкастом и толстом, одышливом, — которые сегодня утром польстились-таки на мою развалюху. Воспоминания эти не доставили мне никакой радости, но я подавил в себе импульс немедленно вернуться и отогнать свое четырехколесное сокровище подальше от рыночной клоаки. Возвращаться — плохая примета. Тем более я уже приехал.

Компьютер не соврал: на темно-коричневом дерматине двери тускло отсвечивала красивая золоченая табличка: «Проф. Сокольский Б. Л.». На лестничной площадке стандартной московской многоэтажки среди обшарпанных либо глухих цельнометаллических дверей с глазницами-перископами это старорежимное украшение выглядело неуместным. Как чеховское пенсне на морковном носу жэковского слесаря-сантехника. Профессорская табличка обязана была украшать огромную дверь в каком-нибудь дореволюционном особняке на Тверской, причем вместо стандартного электрозвонка там должна была присутствовать серебристая цепочка колокольчика. Дерни за веревочку — дверь и откроется… Увы и ах.

Вздохнув, я вернулся к реальности и придавил указательным пальцем обычную пластмассовую кнопку. Самого звонка я не услышал, однако за дверью немедленно залаяла собака, послышалось хлопанье шлепанцев и бормотанье «Сейчас, сейчас…». Затем дверь приоткрылась, и в щель просунулись сразу две головы: гладкая — любопытной таксы и кудлатая — самого хозяина.

— Борис Львович… — начал было я.

— Да-да, проходите, — не дал мне договорить кудлатый Борис Львович. — Я вас заждался.

Недоумевая, я вошел в профессорскую квартиру, миновал узкий коридорчик, заставленный какими-то коробками, и очутился в большой комнате. Комнате, тоже заставленной странной мебелью — видимо, старинной и дорогой, но в стандартной городской квартире — неудобной и нелепой. Любопытная такса сопроводила меня, гостеприимно гавкнула и улеглась на потертый пуфик у самого порога. Хозяин же, бестолково пометавшись по квартире, залез в один шкаф, потом в другой, получил по лбу внезапно открывшейся дверцей третьего, ругнулся, а потом радостно сказал: «Ага!» Очевидно, нашел.

— Вот, возьмите, — с этими словами он сунул мне прямо в руки толстенную папку, перевязанную шпагатом. — Симочка говорила, что вы там сами разберетесь. Тем более что все разложено по циклам. Отдельно — евангельский, отдельно — орлы и черепахи, отдельно — рыбы и насекомые, а интимная лирика — в самом низу.

Я принял папку — отчасти машинально, отчасти следуя принципу «дают — бери», но все-таки счел нужным сообщить:

— Тут какое-то недоразумение…

— Вы разве не из журнала «Юность»? — в свою очередь удивился профессор. — Симочка мне точно сказала, что придут из отдела поэзии за новой подборкой для номера…

— Я совсем из другого отдела, — скромно объяснил я, демонстрируя свое служебное удостоверение профессору. — И у меня всего пара вопросов.

Борис Львович вцепился в мою минбезовскую красную книжечку и стал ее рассматривать с живейшим интересом. Я же вгляделся, наконец, в лицо доктора наук Сокольского и почувствовал, что обалдеваю.

— Вы Сокольский? — на всякий случай переспросил я кудлатого хозяина. — Борис Львович?

— Ну, а кто же еще? — пробормотал профессор, продолжая вертеть в руках мои служебные «корочки», словно не видел никогда ничего подобного.