— Понял, Яков Агафонович, — и Гаврюша поклонился.

— Поступаешь с сего дня к господину Суркову в услужение. Как надобности в тебе не станет, обратно в лавку вернешься.

Яшка, распоряжаясь, был внушителен и даже грозен — прямо фельдмаршал, а не купец из Московского форштадта.

— Яков Агафонович, а что это у тебя люди с оружием по улицам ходят? — спросил я. — Вроде враг у стен не стоит…

— Гаврюша у нас нынче гвардеец, — объяснил Яшка.

— Старовер — и вдруг гвардеец?

— Сами смеемся. Когда господин генерал-губернатор с военными частями пошел в Курляндию на случай, если польский бунт туда распространится, нам было велено для поддержания гарнизона собраться в волонтерские отряды, чтобы нести караульную службу. Сперва решили, что каждый, способный держать ружье, должен исполнить свой долг. А за мирное время народу в Риге прибавилось порядком, на всех на нас ружей не напасешься. Наконец магистрат посчитал и объявил — требуется ополчение в три тысячи душ. И зваться оно будет гвардией. От нас, купеческого сословия, потребовали наших приказчиков и конторщиков. Собрали их возле Большой гильдии, произнесли речи на чистейшем немецком языке и вручили каждому по тесаку. На другой же день стали всех назначать в караулы. Разумно будет и вашей милости нацепить тесак — тогда уж точно за своего все примут.

— Так ведь прямой угрозы уж нет, — сказал я. — Это в феврале и весной ляхи нас одолевали. А в мае мы их разгромили под Остроленкой, да так, что уж не опомнятся.

— Как знать, — уклончиво отвечил Яшка. — Угрозы, может, и нет, а в караул ходить велено.

— О прочем маскараде моем, Яша, тоже позаботиться надо, — напомнил я.

— А то в моих лавках для тебя кафтана не сыщется?! — Яшка даже возмутился. — А то у женки моей в сундуках рубах не стало?! Гаврюша! Одень господина Суркова мастеровым из зажиточных, да не наш лад, а на еретический. И сам так же оденься, ничего, Бог простит, коли для дела надо.

Это была верная мысль — где ж видано, чтобы старовер в гимнастическом цирке обретался?!

Весь остаток дня мы занимались моим маскарадом. Последним штрихом в портрете бравого мастерового были высокие смазные сапоги, за которые Яшка отказался взять хоть копейку.

— На доброе дело в этих сапогах идти, отрока из бесовской пасти вызволять, — объяснил он.

— А что, Яша, давно ли немецкий язык забросил и помыслы, как бы в театр на Королевской улице сходить? — осведомился я.

— Да в театре-то я побывал, — признался он. — Занятно, хоть и грешно. Знаете, сударь мой, Алексей Дмитриевич, есть в человеке две ипостаси, ровно бы, сказать, две души, хоть я и знаю, что душа одна… С первой рождается, и потом ее мамки-няньки, родители и прочая родня воспитывают. Вторую он сам себе создает, когда дома становится тесно и охота свет узнать. Вот он и помещает на место истинной души ту, вторую, самодельную, которой все подавай — все, что раньше было под запретом. Набегается человек, все перепробует и увидит — душа-то его совсем дурная, от беготни ошалела, от пестроты ослепла, а как-то жить надобно. И скажет он: а пошла-ка ты, голубушка, прочь со двора, ты мне такая не надобна. И вот тогда к нему первая душа возвращается, взращенная в строгости, и прощает его, и соглашается с ним жить…

— А вторая так-таки и уходит прочь, как гулящая девка, которой пятак дали и в тычки выставили?

Яшка усмехнулся.