«И здесь облом! Что делать? Что делать?» — мысленно завопила я, мысленно же заламывая руки.

А ничего не делать! Надо сесть за свой стол и проанализировать оперативную обстановку, вдруг за мое отсутствие она выправилась, выровнялась, исправилась…

— Гюзель Аркадьевна, присядьте.

Юрий Григорьевич ласково поманил меня пальцем. От жгучей обиды на окружающий мир мне захотелось спрятаться куда-нибудь подальше, уползти за монитор, в нору. Вместо этого начальнический перст настойчиво манил меня на разборки.

— Слушаю, товарищ полковник. — Интересно, а что он думает обо мне? Наверное, считает меня комиссаром Мегрэ… Надо срочно начать курить сигары.

— Не нервничайте, Гюзель Аркадьевна, успокойтесь. Расскажите все с самого начала.

Как все просто — не нервничайте, женщина, успокойтесь и доложите толком оперативную обстановку.

У меня закипели подступающие к горлу слезы.

Однажды от нервных перегрузок, случившихся в результате борьбы с преступностью без выходных и двенадцатичасового рабочего дня в течение двух месяцев, я расплакалась в присутствии Юрия Григорьевича.

Клянусь, я больше под страхом смерти не допущу подобной слабости.

Картина впечатляла — я сидела за своим столом, напряженная, с вытянутым лицом, а слезы текли по моему лицу, и остановить их никто не мог. Юрий Григорьевич вызвал дежурную машину и заставил Иванова отвести меня вниз.

— Никогда не появляйтесь на службе в таком виде! Сидите дома, пока не выплачете все свои слезы.

«Свои слезы» он произнес таким тоном, будто это что-то сверхнеприличное, вроде самогонки или паленой водки.

Я долго не могла забыть пережитый позор. По ночам мне мерещились презрительные взгляды сотрудников, с любопытством разглядывающих меня, рыдающую, и Иванова, сопровождающего…

Зрелище, естественно, весьма впечатляющее, Иванов поддерживает меня под руку, я, рыдая, тащусь по коридору, еле волоча ноги, и проклинаю тот день, когда я пришла наниматься на работу в милицию.

Был яркий солнечный день, я — юная девочка с косой до пояса, далее по тексту…

Мне ни разу не вспомнили всуе мою слабость. Но и я не допускала ничего подобного — больше никогда не плакала на глазах изумленной публики.

Хотя, в сущности, что здесь неприличного, два месяца интенсивной работы по двенадцать часов в сутки, а то и больше, да без выходных. Вот женщина и расплакалась.

Как бы там ни было, но сцену со слезами никто не вспоминал, опасаясь моего гнева.

— Гюзель Аркадьевна, — Юрий Григорьевич вздохнул и внимательно посмотрел мне в глаза, — надо ехать!

— Куда? — слезы отступили, освободив горло от душащего комка.

— В Магадан, в Башкирию, Нижний Тагил, куда хотите, — Юрий Григорьевич обвел рукой карту.

Карта страны висела на соседней стене и отличалась от областной лишь размерами.

Наше подразделение чаще всего объезжало Ленинградскую область, мы редко мотались по России, и потому карта страны обладала гораздо меньшими размерами.

— Зачем?

— Надо посмотреть филиалы «Петромебели». Я не верю, что никаких следов не осталось, так не бывает. Какие-то следы все равно затерялись, пусть не в Питере, но там, в провинции, может, что-нибудь вы найдете.

— Я не могу ехать за «что-нибудь», — я мигом повеселела. Мне захотелось шутить, прикалываться, острить. — Я могу ехать за туманом, за деньгами, за запахом тайги, а за «что-нибудь» не могу.