Надо будет придумать что нибудь специальное, остроумное для него. Это всегда интереснее, чем просто лупить почем зря. Он всегда придумывал что нибудь этакое. Помнится, одному грузинскому композитору, который услышал его переговоры шепотом из другого конца комнаты – тонкий слух у него, видишь ли, – он приказал забить в уши гвозди. Это сделал какой то лейтенантик по его приказу. Как музыкантишко визжал тогда…

А эта мелочевка, которая теперь его мучает вопросами, думает, что пришло ее время? Идиоты! Их время никогда не придет, потому что они живут наполовину. А он жил до упора. Если пользовать баб, так всех подряд. Если убивать, то так, чтобы никто не попрекнул в жалости. Чтобы вообще на человеке живого места не осталось – одна смерть.

Но первыми он возьмет, конечно, Хруща и Гришку Жукова. Для них он уже давно все придумал. С Хрущом будет смешно – набить ему пузо чем нибудь, как рождественскому гусю… А с Гришкой будет интересно. Мужик сильный. Таких особенно приятно ломать. Что нибудь несусветное учинить, чтобы он в животное превратился, а тогда из него по ле зет…

И все таки без пенсне плохо. Он ведь долго придумывал, как глаза свои прикрыть. Очки ненавидел. Как попадался ему интеллигентишка в очках, так он первым делом их с носа хватал и об пол ногой. Правда, пенсне тоже попадались, но редко. Их он не давил каблуком. Коллекционировал. Потому что видел за этими смешными стекляшками невероятный изыск. А ведь он тоже изысканный человек. И со вкусом у него все в порядке, и с фантазией, и с образованностью. Вот он и выбрал пенсне.

На минуту возникла мысль: а вдруг в самом деле пристрелят?

Но он тут же оттолкнул ее – нет, не посмеют, он слишком много знает. Такое знает, что все государство обрушится без него. А потом, его верные люди уже на подходе. Честно говоря, они давно бы уже должны были выручить. Когда наконец это случится, он их тоже расстреляет, чтоб больше не мешкали так долго.

И все таки мысль о смерти немного пугала. Поэтому, когда скрипнула дверь и вошел кто то тихий и произнес:

– Добрый вечер, Лаврентий Павлович, – ему стало не по себе.

Он не узнал голоса. Но сразу понял, что разговор пойдет о главном. Попытаются сейчас вытянуть из него то, что только и держит его на этом свете, – бериевские тайны тайн, бериевские варианты будущего. Выдай он их, шлепнут его без зазрения совести. Но их то он как раз и не выдаст.

– Как здоровье, товарищ Берия? – снова спросил осторожный голос.

– Х…во, – зло ответил узник.

– Что так?

Нет, где то он этот голос слышал. Но где?

– А тебя, б…, посадить в подвал и пытать каждый вечер, какое у тебя будет здоровье, а?

– Неужели пытают?

– Нет, ж… лижут!

– Электроток? Уколы? Что то я синяков и ран не вижу.

– А тебе только бы физическая боль? – Где он слышал этот голос? – Думаешь, когда душу травят, гордость топчут, совесть марают – это не пытка?

– Пытка, ужасная пытка.

– Слушай, как тебя там?…

– Это не важно. Я вам пенсне принес.

Он поспешно схватил свои стекляшки и нацепил на нос: сухой, белобрысый, осторожный, глаза водянистые. Где же он его видел?

– Что это ты так мягко стелешь?

– А мы с вами читать будем.

– Сказку? – насторожился Берия.

– Нет, документы кое какие.

– А сам не умеешь читать?

– Между строк – нет. А вы мне как раз между строк и прочтете.

И белобрысый положил перед Берией на стол папочку с большой буквой «К» на обложке.

Эту папку Берия узнал бы из миллиона. Он сам вырисовывал букву тушью.