— Штатовские опера попросили папашу одно дельце распутать, — небрежно продолжал Молодцов. — Они там с местной братвой совсем зашились. Ну и мы с батей решили им немного помочь.

Хотя Димкины слова и звучали как очередной прикол, на самом деле это была правда. О Димкином отце — Григории Евграфовиче Молодцове — не раз писали в газетах и рассказывали по телеку. Он руководил знаменитой «Ударной группой по борьбе с бандитизмом» и считался лучшим оперативником во всем питерском угрозыске. У него и прозвище было соответствующее — Суперопер!

«Да уж, — продолжал думать Толстиков уже после разговора с Димкой, прожевывая четвертую котлету, — повезло Димычу с отцом, ничего не скажешь…»

А вот ему, Лешке, с отцом не повезло. Виталий Евгеньевич Толстиков по натуре был человек тихий и робкий. А еще он был толстый и неуклюжий. Прямо как Лешка. Имелось у Толстикова-старшего и прозвище, в отличие от прозвища Григория Молодцова совсем не героическое. Лешкина мать называла мужа Мямликом.

Работал Мямлик обыкновенным инженером в какой-то задрипанной конторе, получал за свою работу копейки, и, вдобавок ко всему, начальство гоняло его по командировкам. То в Омск, то в Томск, то в Иркутск…

Не успевал Толстиков-старший вернуться из одной командировки, как его тут же посылали в другую. «Безобразие! — возмущалась Надежда Васильевна. — Почему снова тебя посылают, Мямлик?!» «Ну, Наденька, — смущенно отвечал Виталий Евгеньевич, — кто-то же должен ездить в командировки». «Да, но все время ездит не «кто-то», а ты!»

Короче говоря, с таким непутевым отцом о Ямайке приходилось лишь мечтать.

…Только Лешка подумал о Ямайке, как вновь зазвонил телефон. На сей раз в трубке раздался женский голос.

— Добрый день. Это квартира Толстиковых?

— Да, Толстиковых.

— С вами говорят из турфирмы «Селена». Так, ясно. Опять Молодцов прикалывается.

— Ты бы, Димыч, чего-нибудь новенькое придумал! — крикнул Лешка в трубку. — Или уже фантазии не хватает?

— Простите, — очень даже натурально удивился женский голос. — Я не понимаю…

— Ой, ой, ой! Не понимает он, — насмешливо сказал Толстиков. — Кончай, Димыч. Я тебя раскусил.

— Вот что, мальчик, позови кого-нибудь из взрослых, — произнес женский голос с раздражением.

— А шнурки тебе погладить не надо? — осведомился Лешка. — Научись сначала женским голосом разговаривать, а уж потом звони. Пока.

Толстиков бросил трубку и отправился есть пятую котлету. Съев ее, он решил пойти прогуляться. За неимением набережной Карибского моря ему пришлось довольствоваться набережной Балтийского. По дороге он зашел в кафе «Сладкоежка», слопал там три пирожных и выпил два стакана сока. Сделав это полезное дело, Толстиков вернулся домой. Мать была уже дома. Пекла оладьи.

— Лешенька, оладушки будешь?

— Конечно, буду, — сказал Лешка.

И он принялся уплетать горячие оладьи, окуная их в мед и запивая холодным молоком. А мать начала рассказывать, как она ходила на вокзал и покупала билеты. Три плацкартных. До Грязей.

«Три плацкартных. До Грязей», — мысленно повторил с тоской Лешка. Бот блин! Неужели ему всю жизнь придется таскаться в эти чертовы Грязи?

На душе стало так горько, что Толстиков, зачерпнув полную ложку меда, отправил ее в рот, чтобы хоть как-то подсластить эту горечь.

Вскоре пришел с работы отец.

— Мямлик, Мямлик, — закричала Надежда Васильевна, услышав, как в прихожей хлопнула дверь, — быстренько мой руки и беги к столу! Оладушки стынут.