— Хватит. Хватит, — сказал врач, подходя со шприцем в руке. Не знаю почему, его слова неприятно резанули меня. — Это уже бред. Что у него общего с Сент-Экзюпери? Хватит.

— Дайте ей досказать. Общее одно — то, что присуще всем мужественным людям, — сказал я, прибегнув к этой напыщенной фразе, чтобы заставить врача замолчать.

— Ну вот, а я валялась в траве у дороги. Был уже вечер. Люди, которые несли изуродованный труп лже-Джери Луиса, не заметили меня. Меня нашел хозяин гостиницы. Он всегда подслушивал, о чем мы разговариваем с лже-Джери Луисом. Свинья. Это он позвонил политику и предложил спрятать меня в гостинице, чтобы как-нибудь потушить скандал. Они и с полицией договорились. Бедный, одинокий лже-Джери Луис.

— Хватит. Говорю вам, хватит. Хватит.

— А что за записку он написал? — выкрикнул я, отталкивая врача, который оттеснял меня локтем.

— Шутка. Бедняжка лже-Джери Луис. Это его последняя шутка. А может, он и правду писал. Я ведь его ни капельки не любила. Я это поняла сейчас, когда не могла дождаться твоего приезда. Бедняжка лже-Джери Луис.

— Хватит. Хватит. Хватит!

Врач все-таки сделал ей укол, и она утратила силы к сопротивлению. Ожидая, пока она заснет, я стоял у кровати и смотрел на эту смертельно напуганную обезображенную девушку. Последние ее слова, которые мне удалось разобрать, были произнесены голосом, каким обычно женщины спрашивают: «Тебе было хорошо?» — скорее, для самих себя.

— Бедненький, бедненький лже-Джери Луис.

Забинтованные руки что-то искали, и я из жалости вложил в них свою руку.

— Вы что, хотите довести ее до помешательства? Хватит, — оттесняя меня локтем, в бешенстве закричал врач, охраняя свою полумертвую пациентку. — Хватит, и уходите отсюда!

Все это я рассказал политику, и о совместном самоубийстве, задуманном Икуко и лже-Джери Луисом, и о своем положении, и мы внимательно посмотрели друг на друга. Мы сидели в его номере на последнем этаже отеля, у окна, за которым лежал расплавившийся в летней жаре Токио, и кондиционер с легким жужжанием, точно в комнате летала пчела, овевал нас прохладой — и на наших лицах не было ни капельки пота. Моя первая атака закончилась, и обе армии, подсчитывая потери в живой силе, исподволь изучали позиции. Таково было молчание, воцарившееся между нами. Я понял, что политика мучают два чувства — любопытство и злоба. «Почему он с такой самоуверенностью полагает, что я улажу его дела?» — думает он. Я обыграл его в молчании.

— Ну что ж, надо признать, ты больно ударил своим маленьким кулачком по моему расслабленному телу, — сказал политик зло. Он как-то рассказывал мне, что одно время был директором спортивного зала, где проводились соревнования по боксу. — Но почему ты думаешь, что я стану улаживать твои дела?

— Потому, что вы политик.

— Сладко поешь, мальчик, — сказал политик.

Я игнорировал замешательство политика, вызванное моим рассказом, и продолжал как ни в чем не бывало:

— Вы восстанавливаете программу и даете мне возможность без всякого договора вести ее в течение десяти недель. Сотрудник студии, которого вы уволили за инцидент с «Дедом Альфа-альфа», ни в чем не виноват, и вы восстанавливаете его на работе.