Не так уж и плохо было время, проведенное в школе Бёрч-Хаус, где большая часть девочек происходила из семей военных и дипломатов, но когда она переехала в Хескет, то пребывание там и каникулы стали куда как тягостнее.

Половину семестра там она провела в доме начальницы, на первом этаже, и, несмотря на доброту мисс Ловелес, долгий уик-энд казался невыносимым. Кроме того, девочки почему-то думали, что она шпионит в пользу директрисы и с присущей юности жестокостью исключили ее из обычных девчоночьих компаний с их поистине сестринскими привязанностями и крепкой дружбой. Конечно же, они знали и про ее мать. Все разговоры мгновенно замолкали, когда она входила в комнату, а долгие взгляды вместе с шепотом провожали ее, когда она выходила. Только впоследствии узнала она о полуночном пиршестве, устроенном на средства новичков, или о тайне Мелиссы Карр, осмелившейся пронести в школу две бутылки шампанского. Венеция пребывала в отчаянии: ее так надежно изолировали от всех школьных радостей, и если ей невозможно находиться со всеми вместе, то пусть лучше она вернется в Лос-Анджелес, вернется к Дженни. Но на ее отчаянные письма мать отвечала с не поддающимся логике хладнокровием, посылая ей всякий раз коробку с восхитительными калифорнийскими платьями от Теодора или Фреда Сигала, никак не похожими на те, что носили остальные девочки. И Венеция не надевала их, боясь, что либо ее засмеют, либо начнут завидовать.

Кэт Ланкастер буквально спасла ее от всего этого ужаса. Рано вернувшись после уик-энда и обнаружив Венецию в одиночестве среди бестолково выстроенного дома, что служил пристанищем для сорока других соучениц, Кэт ощутила укол жалости и вины. Она не знала, какое чувство заставило ее вернуться пораньше и толкнуло в спальню, где Венеция сидела на кровати одна-одинешенька.

– О, Венни, – неожиданно для себя закричала она. – У меня получился такой замечательный уик-энд, масса вкусной еды, и собаки были, как обычно, просто прелесть, а мама забыла, что мы пригласили этих французов на вечер в субботу, и мы уже в восемь были дома. Я уступила свою комнату, и сама спала на полу в спальном мешке. Вот смеху-то! Мама с ума сошла – позабыла и то, что мы пригласили на ужин епископа, а в кладовке ничегошеньки. А у епископа слабость – хорошо поесть. В холодильнике лишь замороженный кусок. Знаешь, что она сделала? Накачала его лошадиной дозой джина, а сама полетела на кухню, чтобы быстренько приготовить что-нибудь и, конечно, сварила то единственное, что было в холодильнике – мясо, которое мы берем у мясника специально для собак. Добавила травки, полбутылки красного вина, подала, и через сорок минут епископ говорил, что никогда не пробовал мяса, приготовленного настолько замечательно. Представляешь, он ел мясо для собак! – засмеялась Кэт. – Единственное, что беспокоило нас – то, что мы тоже должны были есть, зная, что мы едим!

Незаметно для себя, Венеция стала смеяться вместе с Кэт.

– Ужасный был вкус?

– Да нет, ничего, только эта винная добавка, по-моему, все испортила. Что ты делаешь в следующий уик-энд?

Кэт откинулась на кровать Венеции, рассматривая ее из-под полуприкрытых век. Действительно, хорошенькая, думала Кэт, но с такой матерью, как у нее, кто бы не был таким? Она вспомнила о своей матери, Лидии. Продолговатое, изящной лепки лицо, широкая улыбка, ясные, проницательные зеленоватые глаза и волны рыжеватых волос. Скорее привлекательная, чем красивая, но, хотя казалось, что она никогда над этим не задумывалась, всегда выглядела почти красавицей.