Звучит ужасно.

Да, действительно печально. Человек должен вступать в отношения, в которых оба равны, когда один готов дать другому столько же, сколько получить, а не так, что одна сторона хочет весело провести время, а другая ищет настоящей любви. Мне кажется, все мучения происходят от того, что люди не до конца уверены в себе, в том, что им нужно от жизни, или еще в чем-то, — в результате нарушается равновесие.

21. Мы на ощупь подыскивали себе ориентиры и сговаривались о дефинициях. Мы шли окольными путями, спрашивая друг друга, «что человек  ждет от любви». В этом «человек» средствами языка выражалось обоюдное желание оставаться в стороне, отказ от личной заинтересованности. Хотя такой ритуал можно было бы назвать игрой, он был одновременно очень серьезен и очень полезен. В сомнениях и нерешительности («да» или «нет»?) была определенная логика. Даже если бы Хлоя в какой-то момент решила в пользу «да», ритуальное движение от А к В через Z имело бы преимущества перед прямым сообщением. Оно сводило к минимуму риск обидеть партнера, если он не хочет, а если хочет, более осторожно наводило его на мысль о взаимности. Грозный смысл всеобъемлющего «Ты мне нравишься» смягчался добавлением: «Но не настолько, чтобы я тебе прямо так и сказал…»

22. Мы были вовлечены в игру, которая позволяла нам как можно дольше отрицать, что мы вообще в ней участвуем, — в игру, главное правило которой состояло в том, чтобы со стороны не было заметно, что это игра, — как будто обе стороны и не догадываются о ее существовании. Мы говорили на языке, используя обычные слова, но придавая им новые значения, разрабатывая связь между скрытым и обычным смыслом:

Шифр: «Люди не должны так цинично относиться к любви» = Сообщение: «Ради меня откажись от своего цинизма».

Это напоминало шифровки времен войны — мы оба могли разговаривать сколько угодно и не бояться, что желание кого-то из нас будет уязвлено, не встретив взаимности. Если гестаповцы врывались в комнату, агенты союзников всегда могли сослаться на то, что передавали по рации всего лишь отрывки из Шекспира, а не документы особой важности (я хочу тебя),  поскольку ничто из того, о чем говорили  мы с Хлоей, напрямую не затрагивало никого из нас. Если знаки сближения были настолько эфемерны, что их можно было с легкостью отрицать (прикосновение руки или взгляд, длившийся на секунду дольше), кто скажет, что в нашем разговоре мы имели в виду именно сближение?

23. Не было лучшего способа уменьшить огромный риск, когда губы двоих предпринимают долгий и опасный путь навстречу друг другу, — риск, который в конечном счете сводился к главной опасности — признаться в своем желании и убедиться, что оно отвергнуто.

24. Поскольку было уже больше половины шестого и ее контора должна была закрываться, я спросил Хлою, не свободна ли она наконец и не поужинает ли она со мной сегодня вечером. В ответ Хлоя улыбнулась, проводила взглядом автобус, проезжавший мимо церкви Сент-Мартен, потом посмотрела на меня и уже затем, внимательно разглядывая пепельницу, произнесла: «Спасибо, но это, пожалуй, не получится ». Я был близок к отчаянию, и она смутилась.

25. Робость — прекрасный ответ на многие основополагающие сомнения, которые возникают при сближении. Поэтому к ней и обращаются так часто в случае явной нехватки признаков, свидетельствующих о желании другой стороны. Когда от предмета поступают сигналы, которые можно толковать по-разному, что может быть лучше, чем списать этот недостаток чувства за счет робости как черты характера: он (она) хочет, но робость мешает ему (ей) сказать это.