— Видите, — сказал он со злостью, — здесь выходит нечто совсем иное; это походит на отчаянную оборону, мы только теряем время и людей.

— В самом деле, не понимаю, — мягко сказал Вейхард. — Они защищаться не могут, только торгуются из-за сдачи, из-за условий…

— Хороший это торг! — воскликнул Миллер. — В задаток, смотрите, сколько трупов!

— Случайность! Случайность! — сказал Вжещевич.

— Что? И сожжение хутора? И этих строений? И эти убитые? Это все, по-вашему, случайность?

— Но повторяю, генерал, монахи долго так защищаться не могут! — вскричал Вейхард. — С кем? С несколькими стами людей, против девяти тысяч? У них даже нет опытных предводителей. Сегодня приложили усилия, им улыбнулось счастье, немного помогла им наша неосторожность — вот и все.

Миллер с гневом отвернулся.

— Но это так продолжаться не может! — отозвался он сердито. — Надо кончать.

— Окончим, генерал; пусть Калинский едет в монастырь и начнет торговаться с ними.

Миллер только указал рукой Калинскому на монастырь.

— Трогай, полковник, — сказал он, — и живо, и доставь мне условия от монахов; а если нет — то я превращу монастырь в пепел!

Староста брацлавский, которому вовсе не нравились пули, витавшие вокруг монастыря, и шведские и ченстоховские, сделал довольно кислую мину, но играть роль посла и получить доверенность на переговоры привлекало его с другой стороны; наконец, Миллер не терпел возражений, и надо было повиноваться.

Калинский сел на коня, выслав впереди себя на двести шагов двух солдат с белым флагом, и, объехав под прикрытием часовни св. Иакова, осторожно приблизился к воротам. Кругом свистели пули, и по пути, вследствие их беспорядочного полета, староста делал нравственные усилия, чувствуя дрожь, пробегавшую по спине. Калинский был человеком слабым и бесхарактерным, боязливым и вместе с тем гордым и стремящимся к славе, ловким лгуном и явным прихлебателем; именно такой человек нужен был шведам для переговоров.

На призыв трубача открылась фортка, и староста с завязанными глазами был проведен внутрь обители только один.

Молча повели его по коридорам, и когда повязка упала с его глаз, он увидел себя в дефиниториуме, напротив креста и образа Матери Божией. Приор сидел в кресле, несколько монахов — на скамьях, несколько шляхтичей стояло по сторонам. Калинский положительно имел вид обвиняемого, которого поставили перед трибуналом. Напуганный на минуту и не успевший еще успокоиться после своего переезда, он быстро опомнился и отозвался сладким приветствием.

Поклон, слишком вежливый, чтобы быть сердечным, был ему ответом.

— Я прихожу сюда уже во второй раз, — сказал староста, — дорогие отцы, прихожу с советом и сердечным напоминанием. Не думайте, что нам, полякам, не стоит дорого то, что мы делаем; но мы убеждены, что стараемся для вашего блага. Наше присутствие здесь, такое тяжелое для нас самих, является как бы охраной от тех неприятностей, которые вы могли бы встретить со стороны шведов, если бы мы не были посредниками между ними и вами, то не стали бы…

— Но в чем же дело, пан староста? — спросил холодным тоном, прерывая эту прочувствованную речь, Кордецкий.

— О чем же может быть речь, как не о скорейшей сдаче, — сказал ласково Калинский, как будто с глубоким чувством. — Заклинаю вас, остерегайтесь.